– Молчи! «Волчонок» молодой… Иоасафа лучше головой нам выдай! Изменник он земле, и сместить его надобно, иного пастыря стаду дать…
Вне себя от обиды, от грубого толчка, мальчик обезумел… С пеной у рта схватил со стола у постели тяжелую книгу с застежками в кожаном переплете и ударил ею обидчика.
Шуйский успел уклониться… Слегка только поцарапало висок ему углом… Злобно схватил боярин мальчика и швырнул его на кровать. Падая, тот весь вытянулся, затрепетал, и сильнейший, еще небывалый у ребенка припадок судорог тут же начался…
– Ну, ладно, выздоровеешь, – крикнул бездушный крамольник и кинулся со всеми по следам Иоасафа, к Троицкому подворью…
Совсем дикая сцена разыгралась там.
В Кирилловом Белоозерском монастыре заключили Шуйские Иоасафа, а на митрополичье место посадили «старателя своего» – новгородского же архиепископа Макария, давнего друга покойного царя Василия.
Главное было сделано: власть вернулась в руки Шуйских. С ними ликовали и Палецкие, и Кубенские. Но душа заговора, князь Иван, не пожал плода от злодеяний своих: через год его не стало. Отравили, говорят…
На первое место встали Иван да Андрей Михайловичи Шуйские да Шуйский-Скопин, князь Федор Иванович…
Год прошел еще.
С той ужасной ночи и после сильного припадка своего круто опять изменился великий князь. Замолк, побледнел, осунулся… Не слышно стало смеха частого, который так и звенел раньше в каждой горнице, где Иван с братьями играл или с ребятами голоусыми. Это все были дети бояр и дворян значительных, которые «наверху», в царских покоях воспитывались…
Отстал от игр царь-отрок. Читает только по-старому, много. Еще больше прежнего.
Из верхних ребят особый любимец у него объявился, старше его года на три, на четыре: Федор Семенович Воронцов, испорченный, ленивый мальчик, царский рында (заменяющий пажей при московском дворе).
Скоро Иван также обленился, позабыл и любимые книги свои, и прежние забавы, словно совсем отупел, – только и делал, что по саду бегал, играл со своим товарищем. А припадки чаще повторяться стали…
Скоро враги Шуйских с друзьями своими смекнули, что тут можно сделать. Через отца Воронцова, падкого на подкуп, стали они мальчика Федю учить, как надо вооружать Ивана-царя против правителей.
– Знаешь, Ваня, – мягким голосом, с ленивою манерою стал нашептывать раз вечером Воронцов Ивану. – Шуйские-то всю казну отца твоего себе перетаскали… И сейчас не столько добытку в твою казну идет, сколько к их рукам прилипает. Ты бы отца моего к казне большой приставил… Вот тогда заживем мы с тобой…
– Ну что ты?! Не видал разве, миленький, как они со мной? Не чинятся ничуть… Словно они – государи, а я ихний вотчинник.
– Да сам виноват! Пригрозить не умеешь.
– Чем грозить-то?
– Вот на! Да откуда сила у них? – повторяя натверженный отцом урок, заговорил Федор. – В чем сила, знаешь ли? В имени твоем царевом! Напиши на лоскутке бумаги имя свое… Да хоть мне или отцу моему в руки дай… Я любому воеводе прикажу перехватать их да удавить… Нынче же… А то скажи им раньше: «Мол, если не сделаете по-моему – на площадь выду… На Лобном месте стану, клич кликну: «Народ православный, люди московские! Кто заступится за меня, спасет от боярского своеволия?» И струсят они тут же! Уж помяни мое слово!
– Хорошо, Федя… Хорошо, миленький! – пообещал царь-мальчик другу. И скрепил поцелуем обещание.
Все исполнил, все повторил при первом же случае Иван, что Федя ему говорил. Дело было в Столовой палате, на обычном совете государевом 9 сентября 1543 года.
Нахмурились Шуйские, зароптали Кубенские, Пронские, Басманов Михаил с ними и Федька Головин.
– Что за речи негожие? Откуда их взял ты, государь, не потаи!
– Ниоткуда не взял! – упрямо хмурясь, ответил государь. – Сам я так надумал, решил… Сам так и сделаю… Пиши, дьяк, – обратился он к дьяку палатному.
Тот, не зная, что делать – писать или нет? – переводил глаза с Шуйских на Ивана и обратно.
Андрей Шуйский, теперь стоящий первым в роду, только бровью повел – и дьяк застыл в своей прежней бесстрастной позе, словно и не слыхал слова царского.
– Пиши, говорю, холоп! – крикнул, бледнея, отрок.
– Потерпи малость, государь… Все будет написано и сделано. Да обсудить же малость дай… Не простая вещь… Вишь, Воронца Сеньку – к большой казне приставить… Волка – овечье стадо стеречи… Не изменишь ли волю свою государскую?
Тринадцатилетний, но много в жизни изведавший мальчик почуял, что глумятся над ним. Он постарался не выйти из себя, чтобы не потерять преимущества над мучителями.
– Нет, не переменю моей воли государской, – спокойно по виду ответил Иван. Только какая-то больная струна зазвенела в звуках голоса.
