Услыхав такой упрек, сравнение их с мучителями Христа, бояре сдержаться захотели.
– Иди, отче, с миром к царю и скажи: в Коломну – больно близко для изменников, доносчиков и воров ведомых… На Кострому мы их сошлем, – сказал Андрей Шуйский.
Молча выслушал ответ бояр Иван, без звука, низко поклонился святителю – и прочь пошел в свою горницу.
Не плакал уж он, не приходил в ярость, как в другие разы… Шел медленно, словно и не видал ничего вокруг… Вот уж у себя в покое он…
Сидящий здесь десятилетний Юрий, которого всегда любил и ласкал государь – брат старшой, тот, несмотря на всю тупость свою, когда увидал страшное, перекошенное злобой лицо Ивана, не осмелился даже подойти к нему. Притихла и Евдокия Шуйская, двоюродная сестра Ивана, тут же, как мышка, прикорнувшая под надзором няньки, боярыни неважной…
И хотела – и боялась она подойти спросить: что с братцем, всегда таким веселым и ласковым с ними с «малышами», как звал Иван ее и Юру, гордясь своим старшинством.
Молча дошел Иван до окна, в глубокой нише которого были два выступа по бокам сделаны, словно скамейки две, и ковриками перекрыты…
Не сел он, а так, стоя глядел на площадь в раскрытое окно.
Слышит, что-то живое, мягкое завозилось у ног его.
Взглянул он: кошечка, любимый котенок это Евдокии, которого и сам Иван порою баловал. Теперь котенок подобрался к ногам княжим, стал лапкой за кисть сапожка сафьянового потрагивать-поигрывать; мурлычит еле слышно, ласково…
Вдруг с каким-то яростным, глухим, горловым взвизгом, скорей похожим на вой зверя, чем на крик человеческий, поднял ногу Иван и с быстротою молнии опустил ее прямо медной подковкой на головку бедного зверька… Тот и не мяукнул… раздался череп… А Иван все топтал зверька и приговаривал глухим, хриплым шепотом:
– Андрею так… Фомке так… И Алешке… И Шкурлятеву… И Кубенским… Так… так… так…
И вдруг, нагнувшись, схватил истоптанное животное и с каким-то необычайным, заливчатым хохотом швырнул из окна туда, вниз, в шумную народную толпу, снующую перед дворцом…
Нянька, в испуге выбежала… дала знать митрополиту и большим боярам, что с государем неладное творится что-то… Евдокия сначала окаменела от страха и жалости за свою кошечку, но вдруг опомнилась… Кинулась сперва к братцу… Потом к дверям… Словно побежать хотела туда, на площадь, где, окровавленное, лежало тельце ее любимицы… Но тут ее переняла возвращавшаяся нянька.
А Иван, заливаясь все тем же больным, неудержимым хохотом, повалился на выступ у окна – и по телу, по лицу у него стали пробегать частые судороги, предвестники обычного припадка.
Часть вторая
Светлая пора
Перед зарей
Год 7051 (1534), 29 декабря
Большое «гостеванье», пир честной идет в новом доме дьяка посольского, богатого новгородского вотчинника Федора Григорьевича Адашева.
Очень недавно приехал Адашев со всей семьей на Москву, а повезло ему. И службу хорошую доброхоты доставили, и двор такой, хоромы новые вывел он, каких в Новгороде не имел.
Положим, не зря снялся дворянин со старого своего пепелища и поехал нового счастья в новом краю искать.
Кроме различных торговых и родственных связей, какими зачастую новгородцы обзаводились среди москвичей, среди этих хотя и менее богатых, но более могущественных соседей, у старика Адашева нашлось два особливых помощника, два добрых давних приятеля в Москве Белокаменной, которая теперь не одной силой и значением государственным, но и красотой своих новых строений стала затмевать древний «град Св. Софии».
Один из этих двух – сам Макарий, бывший архиепископ новгородский, теперь – митрополит московский и всея Руси.
Другой – коренной новгородец, земляк и старинный благожелатель Адашевых, Сильвестр, отец протопоп Благовещенского собора кремлевского, переведенный сюда еще Иоасафом, но дружный и с Макарием, новым митрополитом московским.
Года полтора-два всего, как переехал иерарх верховный Макарий из Нижнего на Москву.
