что хоть чем-нибудь насолил Шуйскому.
– Присягу давай! – угрюмо обратился к Бармину Хованский, на трезвое сознание которого особенно тяжело повлияла дикая сцена.
Теперь только бояре оставались во втором покое. Девки, бабы, музыканты убежали из соседней, первой горницы, чуть вспыхнуло пламя.
– Горим! Горим! – завопили челядинцы.
Адашев вышел унять суматоху, поднятую ими в доме, и успокоить всех, что пожара не случилось.
Когда он вернулся, бояре уж почти столковались о том деле, ради которого сошлись сегодня здесь.
– Ты, Федор, раньше присягал… Слушай уж, как решено! – обратился к нему Бармин.
Говорил Мстиславский старик:
– Все мы видим, каковы любы да милы царю юному Шуйские. Нет их – весел и радушен он, птенчик малый, солнышко наше красное… А войдет Ондрей ли, другой ли кто из ихней шайки, и задрожит весь, в лице переменится свет Иван Василич, государь наш. Сам не кажет своего страху и горести. Ведь и за это терпеть приходилось ему. Не раз мы видели. И даря, и Русь, и нас, первых людей, обижают, теснят да грабят Шуйские. Не бывать тому!
– Вовеки не бывать! – зазвучали полные сдержанной ярости, заглушенные голоса.
– Так вот, Ваня… И ты, Никита! – обращаясь к юноше, сыну своему, Ивану Федорычу и к Никите Романовичу Юрьеву, молодому стольнику цареву, недавно еще в «робятах верховых» бывшему, продолжал князь Мстиславский. – Вот вы обое часто царя с глазу на глаз видаете. Вместе игры игрываете… И улучите час. Расскажите, что сейчас слышали. А для верности, если усумнится в вас… мол, не Ондреем ли вы подосланы, скажите: «Царь-государь! Вот святки близко. Все у тебя перебывают, о ком говорим мы. У каждого, только впотай от Шуйских, одно слово спроси: «У Адашева пировали ль?» А тебе по одному все одинако ответят: «Врагам царевым на пагубу!» Ты как это слово услышишь, спознаешь: кто да кто за тебя? Можно ль тебе бояться Шуйских? Или пора пришла и на них плетку взять». Поняли?
– Вестимо… Все поняли! – в один голос ответили оба сверстника царева, гордые, что на их долю выпала такая важная задача.
– И мы бы ему поговорили! – вмешался Глинский Михаил. – Не хто другой – дядя родной царю… Верит он мне… И брату Юрию… Да так ловко обставили племяша Шуйские, что в ухо дунуть малому ничего не можно. Все кто-нибудь поблизу да вертится. Скажешь слово, а тебя по пути домой в сенях царевых схватят… И жив не будешь до утра!
– Конечно… Видали виды! – отозвался Курлятев.
– Много они крови нашей пролили! – стукнув по столу, пробормотал Челяднин.
– А вы – ребята голоусые, почитай… За вами так следом следить уж не станут… Вы и скажите… И чтобы на гайтане у царя завсегда приказ его был подписной готов… Без приказу – тоже никто на такое дело не пойдет… Он царь, ему нет суда. А Шуйские со всяким потягаются. Так чтобы нам оправка была: слово и подпись государева. А мы уж скрепим ее, как надобно… И печати тиснем по череду… Вот слышите?
– Слышим! – отвечали оба молодые боярина, может быть обреченные на смерть при неудаче, но радостно взявшиеся за общее, свое, боярское дело.
Быстро род Шуйских стал все роды забивать. А для бояр и князей, для дружины и рады московской одного господина, Рюриковича, довольно. Тот – исстари властелин. Не смеют Шуйские из рядов выдвигаться. Так, чего доброго, и на трон влезет один из них. Благо царь молод, припадочен…
И чтобы помешать одному из «своих» стать выше всех, бояре идут на тяжкие жертвы: царскую власть, и без того не в меру окрепшую, еще укрепить готовы, своими детьми, собой рискуют, но Шуйским тяжелый удар будет нанесен! И, разъезжаясь далеко за полночь с веселого адашевского пира, каждый из заговорщиков на свой лад рисовал себе личное торжество и унижение гордого, опасного всем врага.
Почти месяц после этого пира миновал.
Задумываться что-то особенно сильно стал отрок-царь. И раньше чудной он был: то проказит, как шалый, а то убежит, в угол забьется и не глядит ни на кого. А теперь и понять нельзя, что с ним? Даже складка на лбу у мальчика между бровей легла. И озорство свое бросил. Часами куда-то словно сквозь стену глядит… А позовет его кто – вздрогнет ребенок, побледнеет даже от непонятного испуга; но сейчас же овладеет собой и улыбается… Особенно Шуйскому Андрею.
Совсем переменился к нему юный царь. Раньше, как ни старался наученный горьким опытом ребенок скрывать свой страх и неприязнь к первосоветнику, а все-таки сквозили они и в глазах и в звуках голоса, когда приходилось Ивану говорить или выслушивать князя.
Теперь все как рукой сняло. Слушает царь его спокойно, улыбается ласково и сам прямо в глаза страшному боярину глядит, порой даже по руке того погладит… По той самой руке, на которой, сказывают, много крови, изменой пролитой, застыло!
И только порой, словно молния, прежний страх провьется-промелькнет в глазах мальчика. Но сейчас же все исчезнет, и царь еще доверчивей, еще ласковей и покорней говорит и слушает боярина. Не надивится Шуйский.
– Умнеть стал наш царь! – говорит он окружающим. – Видит, чувствует: кто нужен да хорош для него, для всего царства-государства московского!
– И то умнеет, – ответил поспешно Иван Годунов, поблескивая своими восточными глазами. – Кто же здесь важнее тебя? Не мы же, выходцы ордынские, не цари касимовские или казанские, какими покойный князь Василий двор запрудил… Не бояре наши, ленивые бражники…
