Иван вспыхнул.
Просто, без малейшего намека, были сказаны эти слова, но таким горьким упреком прозвучали именно при всей их простоте и кротости, что царю легче было бы обиду и брань снести, чем это извинение старца. Вспоминая, какими царскими делами занимался он эти дни, отрок так и горел от стыда, вдруг проснувшегося в душе.
– Какая просьба, отче господине? Приказывай! Как сын покорный – все сотворю, что велишь.
– Ну что ты! – слегка замахав худощавой своей аскетической рукой, с улыбкой сказал Макарий. – По-церковному я еще могу где указать тебе. А по мирским делам – ты царь… Помазанник Божий! Тут я, как и все подвластные тебе, просить лишь горазд!
– Все равно, отче! Говори, что хочешь? – глубоко польщенный такой речью, отвечал Иван. – Хоть я и догадываюсь: о Кубенских ты, надо быть?
– Как тебе не угадать? Орел ты у нас! Прозорливый духом, умом остер! Царь, Божией милостью… Вот о них о самых и прошу тебя. Не ради их грешной души. Уж, конешно, коли ссылал ты, так знал, за что. А ради милосердия и твоего имени светлого ради молю… Не посмели бояре к тебе, ко мне забежали. Пришлось тревожить тебя…
– Ага, не посмели? Боятся, значит, меня?
– Как не бояться?! Гроза и милость царская, что Божий гром и вёдро. Не уйдешь от них, нигде не скроешься! Вот после грозы пусть солнышко проглянет! Помилуй окаянных. Господь, помнишь, Содом хотел пощадить ради одного праведного. А у тех бояр и дети есть, невинные, малые, и жены… Вот ради них…
– Не щадили они меня, отец! Ни мамушку не пожалели, извели, бедную…
– Ну это кто знает? Нешто по сыску дознано, что Кубенских то дело?
– Все они заодно. Вон дядевья мне толкуют: всех прибрать к рукам надобно! И Воронцовы мне измену Кубенских, как масло на воду, вывели! Что же щадить воров?
– Дяди? – в раздумье повторил Макарий. – Воронцовы? Ну, конешно, они теперь правители… Они, значит, тут всему головой. Прости, царь, что обеспокоил. Их просить буду, коли ты не можешь, не дерзаешь против дядей да Воронцовых… Не посетуй, что утрудил те…
Но Иван не дал кончить старику. Глаза загорелись, лицо снова вспыхнуло, только уж не стыдом, а досадой.
– Не дерзаю? Не могу? Я все могу! Да и сам же ты говоришь: многие за тех просили! А у меня в думе моей – все бояре равны, что дядевья, что Воронцовы. Все предо мной равны!
– Спору нет! Так и по Писанию… И по-всякому! Совесть царева – единый ему закон… да правда святая. А то не должен он знать лицеприятия, как солнце не знает его: сияет на злые и на благие…
– Ну вот видишь! Дай же, я напишу… Тут, у тебя. Пускай ворочаются Кубенские. Только чтобы уж больше не смели воровским делом жить. Пусть тебе, отче, присягу дадут великую… Я тогда и дядевьям скажу: теперь Кубенских бояться, мол, нечего! Присяга великая, святая дадена!
– Так, так! Истинное слово твое. Ну, пиши! Спаси тебя Христос, что стариковского слова послушал, просить себя напрасно не заставил! Оно и то сказать: Кубенские – сумы переметные! Промеж бояр мотаются, сами не знают, чего ищут… Так острастка на пользу им. И не сразу вернем опальных. К Пасхе вот… Красное яичко поднесем – слово это твое милостивое… Пока побережем его… – пряча написанное царем в ящик стола, сказал Макарий.
– Вот и хорошо. Не сразу мне придется Федю и дядей озлить… – совсем развеселясь, сказал Иван. Но вдруг снова задумался. – Вот сказал ты, отче: Кубенские – переметчики. И не такие уж злодеи… А ведь есть такие, что опасней других… Как с теми быть? Со злыми да крамольными? Научи, отче!
– Ну, что ты меня пытаешь, государь! Говорю: плох я в мирских делах. А только помню… Молод еще был, вот вроде тебя же. С отцом в лес мы поехали. К весне дело было… Лошадка в санях… И сосунок-жеребеночек сбоку. Домой уж нам вертаться, а тут волки пристигли, голодные, злые… И пришлось подкинуть им жеребеночка… Отогнать его от себя! Живо волки налетели, зарезали малого, рвать стали. А там и между собой грызться почали… Только клочья летят! Мы-то ускакали в тот час. А как вернулись с мужиками, с пищалями, от жеребенка костяк один лежит, да и волков немало обглоданных… Это за добычу друг дружку они… волки-то… Так и в жизни приходится. Малое что-либо злым уступишь и отойдешь. Они тебя не тронут, за малое грызться да губить друг друга станут. Все же потом повольней будет добрым… И руки чисты у добрых останутся. А чистые руки – великое дело перед Господом.
Иван опять невольно потупился и нервным жестом сжал в кулаки пальцы обеих рук, стараясь убрать их от взоров старика, глядевшего так незлобиво, ясно и ласково. После небольшого молчания юноша произнес негромко:
– Сдается, отче, уразумел я слова твои!
– И в добрый час! Аминь… Ну, и дело с концом. А теперь не взглянешь ли на работу на стариковскую?
И Макарий ближе подвинул простой мольберт, на котором стояла доска кипарисовая с законченною почти иконой – изображением Спасителя- Отрока.
– Покажь, покажи, владыка! Мне очень по нраву образа твои. Вот словно живые все! Да, постой, – вглядываясь в образ, с изумлением воскликнул Иван. – И впрямь я видел недавно совсем такое лицо. Поплоше малость, постарше… Не такое милостивое да божественное… Погоди, сейчас видел, вон в
