И вдруг чуть не в голос вскрикнул царь:
– Захаров Васька! Благо здесь, со мной он! – И сейчас же вскочил, живо сел на постели. – Адашев!
– Что прикажешь, царь-осударь? – спросил с поклоном Адашев.
Владимир Старицкий, услыхав голос двоюродного брата, тоже появился в этой половине шатра.
– Что? Каково тебе, государь?
– Ничего… Спаси тебя Бог, брате. Лучше сейчас. А вскорости – и вовсе хорошо, легко станет, коли Бог да поможет.
– Захарова дьяка, Ваську, ко мне! – приказал он Адашеву.
Адашев поспешил выйти, разыскать этого дьяка из Судного дворцового приказа, человека темного родом, но приближенного к юному царю за бесстрашное исполнение долга. Доказал это Захаров год тому назад розыском по делу казненного тогда же князя Ивана Иваныча Кубенского, думного боярина, Рюриковича родом, доводившегося и со стороны матери троюродным братом Ивану; еще при Василии занял Кубенский важный пост крайчего царева.
Ивану донесли, что боярин, правда, после пиру веселого, упившийся изрядно, толкуя о казнях, совершенных недавно, очень порицал юного царя и так заключил «неистовые» речи свои:
– Вот уж будь я в верховных боярах, не попустил бы злодеяний таких! Показал бы, что Рюрикович прирожденный есмь, а не на овчину львиная шкура надета у меня.
Юный Иван понял жгучий намек, скрытый в последней фразе, и решил жестоко отомстить боярину.
Долго думал тогда, вот как и нынче же, Иван, кому бы дело поручить.
Вспоминать, прикидывать стал и остановился на старом пособнике матери покойной, на дьяке Василии Захарове. Из простых людей был Захаров, но и мать Ивана, великая княгиня Елена, за ум и сметку его отличала, и по смерти ее не опускаться, а подниматься продолжал старый служака.
– Слушай, дьяк! – сказал ему царь. – Прослышан я, что боярин мой значный, родич любезный, воровским делом живет… Кубенский сам боярин, крайчий наш и самотяг, бражник бесовский. Мало того, что во хмелю наше царское величество поносит, но и жалобы многие до нас дотекли на мздоимство и лихоимство боярское… И сказывают: погреба его не купленным – нашим царским вином да медами полны… Не желаем терпеть того, дьяк. Особливо – глумления боярского. Сможешь ли, никого не убоясь и не устрашась, розыск сотворить, послухов найти, как надо уличить боярина?
– Коли сам он столь виноват, чего ж бояться али страшиться мне, светлый царь-государь? Его вина, его и страх. А я – слуга царский!
И правда: как сказал, так и сделал.
Послухи нашлись неложные, старые вины несомненные сыскались на гордом, знатном боярине, который, несмотря на знать и богатство, подобно остальным вельможам, и в лихоимстве грешен был, и, любя выпить, не особенно с царскими погребами чинился… Казнили его.
Правда, взывал боярин к близким и присным:
– За что гибну? Хуже я, што ли, вас? Грешней ли? И то подумайте! Вызволяйте своего!
Но все попытки оказались напрасны.
Иван сам следил за судом и розыском. И все скоро поняли, что не грехи личные, не лихоимство, а слова неосторожные сгубили боярина, Рюриковича…
Такая же вот каша и сейчас заварилась, и царь решил, что дьяк, не струсивший тогда, не сробеет и теперь и душой перед царем не покривит.
– Встань, слушай! – приказал он Василию Захарову, когда тот, введенный в шатер, как водится, поклон земной отвесил.
– Что было нынче со мной? Слыхал ли? Знаешь, чай, уже?
– Слыхивал, знаю, царь-осударь!
– Розыск учинить надо… Суд нарядить! Быть того не может, чтобы сами они от себя, как ни буйны собаки новгородские… Знают ведь: московский стан мой рядом. За каждый мой волос их бы запытали, затерзали потом! Живьем бы сожгли их мои ратники! Значит, заручка у мятежных была. На сильную руку на чью-то надеялись… Да не на одну!
– Так полагать надо, царь-осударь!
– Вот и допытайся… Никого не щадя, ничего не страшася. Дядей родных, бабку свою старую – всех тебе на сыск отдаю…
– А рази думно тебе, царь-осударь? – осторожно осведомился прозорливый дьяк.
– Ничего мне не думно. Кабы думно – я бы сам наказал, своей властью… Да не хочется правого за виноватого схватить… Чтобы виноватые не ликовали да не тешились надо мной…
– А все же, осударь, чай, в мыслях имеешь что? Али в приметах каких? – продолжал допытываться осторожный старик, чтобы получить хоть малейшую путеводную нить в этом лабиринте боярских происков и козней.
– В приметах? В мыслях? Мало ль што имею я. Да тебе скажу – и с толку собью. Пойдешь по моим следам – свои потеряешь.
– Не было того, кажись, царь-осударь! Чту я тебя сам знаешь как. А разума своего не чураюсь… У тебя царский ум, высокий… У меня – подьячий, низкий. Да он-то нам тута и надобен!
