– Правда, правда… Ну, слушай!
И царь рассказал дьяку и про наветы Воронцова, и про поведение их утром, во время нападения новгородцев, и про остальных бояр – все, что заметить успел в эту тяжелую минуту.
Невольно высказались тут и симпатии и антипатии царя, и его затаенные желания и все подозрения.
А старой лисе – дьяку только того и надобно было.
«Западает воронцовская звезда! Восходят зорьки Захарьиных да Адашева!» – подумал про себя дьяк, а сам заговорил вслух:
– Вразумел я слова твои, царь-надежа… А только труда немало будет подлинных-то злодеев сыскать. Это истинная правда, что с подспорьем великим дело начато… Откуды лишь? Да небось: душу положу, а все, как масло на воду, выведу!
– Действуй! А вот тебе и подпис мой! Кого хошь – на допросы зови, в колодки сажай… Полная тебе воля! – И, снабженный приказом царским, дьяк принялся за дело.
Отпустив дьяка, Иван остаток дня провел с Адашевым и Владимиром Андреевичем.
Оба с князем Владимиром они слушали, что им начитанный Адашев из разных книг пересказывал.
– Да ты постой! – остановил его Иван. – Буде тебе все про важное, да про ратное, да об землях чужих… И сам я немало читывал… И не до того мне нынче. Веселое что прибери. Развей хворь, кручину-тоску мою… Видишь: недужится мне еще…
– Изволь, осударь! – вспыхнув невольно лицом, ответил Адашев. – Хоть и не мастак я… Да пришлось как-то… Читывал я итальянскую книжицу невелику. Мних один, домниканец, складывал… Как его? Да, Банделли звали… Забавные у него гистории, хошь и не совсем чинные да пристойные…
– Их-то нам и подавай! Уж коли мних писал – значит, забавно. Мастаки они на всяку таку всячинку. Валяй!
И, заливаясь не раз румянцем стыда, покорный воле царя, Адашев стал пересказывать новеллы шутливого характера из хроники некоего доминиканца Банделли, изображавшего все в живых красках, с забавным остроумием. Оба слушателя забавлялись и хохотали от души, причем царя занимал столько же рассказ, сколько и невольное смущение и застенчивость рассказчика, чистого душой, патриархально воспитанного в семье Алексея Адашева.
– Ишь ты, – заметил Иван, – соромишься ты, словно девица красная. Соромишься шутки шутить… Все бы тебе из божественного… Да, скажи, женат ты, Алеша?
– Женат, осударь!
– А што, красива твоя женка? Стройна, полна? Как звать-то ее?
– Настасьей, осударь… Мне – мила… А там как сказать: красива ай нет – не знаю…
– Ладно. Кроешься… Боишься, чтобы не сглазили? Ладно, на Москву воротимся – сам приду погляжу. Да скажи: на кой ляд так рано оженили тебя, молодца? То-то ты мне такой плохой товарищ в веселых забавах моих! К жене все домой тянет? А? Право, рано сгубили парня.
– Воля была родительская, осударь… И опять: протопоп Сильвестр, отец честной, батюшке моему порадил. «Скорей парня женить, – сказал, – раньше добра видать… Деток выведет. Будет для кого стараться: дом приумножить, а не расточить… Хошь и не царское наследие у нас, чтоб надо готовить преемника, а все ж гнездо… И не избалуется парень, здоровей будет! Господь так и устроил, чтобы в брак вступали люди. Следует лишь соблазну блюстися!»
Внушительно, твердо повторил почему-то Адашев эти речи пастыря, словно желая врезать их в ум и душу отрока-царя.
Тот задумался на мгновение.
– Протопоп наш, благовещенский, Сильвестра? Вы его откуда знаете?
– Из наших он краев, новгородский…
– Да, да, правда… И я замечал: хороший он поп… На иных не похож. Хошь бы Федора взять Бармина, батьку духовного моего.
– Да, Сильвестр – редкого ума старец и жизни святой! – живо вмешался Владимир, который знал, как много помогли его освобождению именно Сильвестр с Макарием-митрополитом. – Давно он ведом нам, государь! Истинный пастырь духовный!
Царь еще больше задумался.
– Гм… надо будет пощупать попика… Може, и мне он по душе придется, ежели вам так угодил. А я не одних скоморохов да чревоугодников, застольников моих, жаловать умею… И людей бы добрых, изрядных хотелось круг себя видеть… Да чтой-то мало их! – произнес негромко этот царь, в пятнадцать лет успевший узнать всю тягость жизни и извериться в окружающих, – и замолк.
Вдруг тишина в шатре прервана была резким криком:
– Да приидет Царствие Твое!
Это крикнул сидящий на жерди говорящий попугай Ивана, посланный царю константинопольским патриархом, умевший читать «Отче наш». Иван улыбнулся.
– Приидет! Приидет! Да не сразу, видно… – И, погладив по шейке любимца, снова стал беседовать с Адашевым и с братом. Но скоро опять дремать стал и отпустил их…
