паров, запахло словно паленой шерстью… Горелым мясом…
А Иван все переспрашивает:
– Так на своем стоите: правда ваша? Слова ваши истинные? Не поклепы все одни, а верная жалоба?
– Истинно, осударь! – отвечали псковичи, терпеливо снося испытание. – Все правда чистая… И пусть по правде нашей Господь нас помилует…
Готов уж был прекратить пытку Иван. Да искоса на Адашева глянул, так, мельком…
Стоит тот бледный, слезы застыли на очах, только что по щекам не катятся. Совсем скорбный ангел, о грешной душе тоскующий…
И новый прилив тоски, смешанный с какой-то бессознательной яростью, объял душу больного отрока. С новой силой злоба вспыхнула, словно желая всякое раскаяние в душе подавить…
Жжет псковичей Иван и допрашивает:
– Правду ли говорили? Обидели вас?
– Правду, осударь! – неизменно твердят посланцы.
И все больше и больше распаляется сердце Ивана… Часа два уж длится испытание… Еще немного – и погибнут несчастные… Пена на устах у Ивана… В глазах – огоньки. Верно, припадок близко. Мало ли что в болезни прикажет царь?!
Вдруг всадник прискакал… В мыле конь… Сам едва на седле держится…
Так и свалился наземь к ногам царя, дышит тяжело…
– Што такое? Мятеж, што ли, на Москве? От кого ты?
– От отца митрополита… На Москву, царь, торопись. В сей же час снаряжайся… Отец митрополит неотложно наказывал…
– Да што такое… Выкладывай, смерд, живее, не то ножом прыти прибавлю…
– Ох, осударь! Чудо большое… Чудо недоброе… Вот часу нет, со звонницы с великой с Ивановской…
– Ну, ну! – торопит едва дышащего гонца царь.
– Колокол главный… Благовестник отпал… Быть великим бедам, святый отче митрополит сказывал. На Москву поспешай…
Как один человек, все здесь бывшие ахнули… Как один человек, креститься стали, покаянные псалмы шептать…
И царь со всеми…
Опомнился спустя мгновение…
– Коня подавайте! – кричит.
Подали коня ему и всем приближенным… Поскакали все с места на Москву, не глядя, что ночь надвигается…
Подняла оставшаяся челядь брошенных наземь, измученных псковичей…
Отлежались где-то в избе несчастные, чудом спасенные, и молча ко дворам восвояси побрели…
Не знали они, что за Адашева надо было им Бога молить.
Чуть заметил тот болезненное ожесточение Ивана, успел слова два написать, верного человека в Москву погнать, к Макарию прямо, чтобы без души скакал.
И, кстати, упавший колокол не только псковичей спас, но также избавил имя Ивана от большого покора, от гибели беззащитных, безвинных слуг его верных. Не дремали охранители земли Русской. И зло на добро старались повернуть.
Как-никак, а зловещие приметы даром не прошли! Грянул гром через восемнадцать дней ровно после падения «благовестника».
Не послушал Иван ни митрополита, ни близких своих – не укротил нрава… Во дворце Кремлевском ту же жизнь повел, что и раньше, в селе Островском.
И те, кто знал, что готовится несчастие, что его отстранить еще можно, те все молчали о кознях бояр.
– Может, страхом отрока доймем, если не словом! Не наш грех, так наша корысть будет. Боярское злодейство используем!
Так решили на общем совете Сильвестр с Макарием и с Адашевым, причем протопоп неизменно был оставлен в приятном убеждении, что все от него исходит.
На первый день, бурный и ветреный, было назначено у бояр поджог произвести, чтобы шире пламя разнесло.
Такой день именно выпал во вторник, 22 июня 1547 года. С полуночи еще ветер такой забушевал, что крыши срывались с домов… Людей опрокидывало, лошадей сбивало с ног…
И при этой-то буре, на рассвете на самом, загорелась, вспыхнула, как свеча, церковь деревянная, ветхий храм во имя Воздвиженья Честного Креста, что на Арбате. Восточный ветер от Кремля доносился сюда. Раздул он пламя в одно мгновение! Огненная река потекла, яркая, широкая, испепеляя жилища, храмы, сады, людей, вплоть до Семчинского сельца, где огненный поток с потоком Москвы-реки встретился и здесь был вынужден остановиться.
На рассвете загорелось, а часа через два – весь огромный этот клин городской представлял из себя один сплошной костер, одно страшное
