Глухая, «воробьиная», как говорится в народе, ночь настала.
Сухой ураган, бушевавший дня три, сменился было затишьем. А теперь полил дождь, гроза разразилась, заливая потоками влаги дымящееся московское пожарище.
Дрогли бесприютные бедняки, которым не хватило мест по уцелевшим церквам, монастырям и жилищам. Хозяева последних принимали столько гостей, сколько стены вместить могли.
Рыдает, дрожит, словно в ознобе лихорадочном, на ложе своем Иван в полутемной опочивальне Воробьевского дворца.
Обширная горница выходит окнами в большой тенистый сад, сбегающий по откосу до самой Москвы-реки. Открыты окна, чтобы хоть немного освежить душный воздух нежилого покоя. Ветви столетних деревьев из черной ночной темноты заглядывают в окно тихого, слабо освещенного покоя, словно узнать хотят, какая душа томится и страждет здесь. Вдаль уходящая гроза дает о себе знать порою синей вспышкой молнии, слабым рокотом отдаленного грома. И тогда тяжелые капли дождя, дробно так тарахтящего по листьям, чаще и звучнее бьют по зеленым куполам старых деревьев- великанов, по скатам дворцовых крыш, по влажной земле.
Кроме двух окон, выходящих в темный сад, две двери ведут в опочивальню. Вернее, одна ведет сюда. А другая, с небольшой лесенкой, наглухо запертая, ведет из опочивальни в необитаемую совсем половину дворца.
Та половина стоит выше по горе, чем эта. Вот почему и дверь не в уровень с полом прорезана. Вдоль четвертой, глухой на вид стены, осененная шатром, стоит кровать, ложе царское. Полночь скоро. Лечь бы надо. Но страшится непривычного ложа Иван, словно могилы. И не знает он, что стоит за этим постельным шатром наклониться, поднять половицу, хитро прилаженную, и откроется ход подо всем дворцом и под садом, вплоть до реки… А выход из тайника – опять закрыт хорошо; дерном вся дверь обложена, кустами прикрыта.
Полночь близко.
Чу, часники домовые, которые и здесь стояли, и в ход были пущены с прибытием царя, выбивать мерно начали.
Один. Два. Три… Двенадцать. Полночь настала.
Еще сильнее жуть овладела Иваном.
Адашев, правда, рядом спит… Не кликнуть ли его? Нет, что за вздор? Совестно даже… Не мальчик уж он. Семнадцать лет ему… Он царь! Он муж! К Насте пройти? Тоже – зря. Она совсем расхворалась от всех передряг недавних и ужасов. Христос с ней! Пусть почивает, голубка милая. Никогда, никогда больше не огорчит он жену, не изменит ей! Бог свидетель…
Отчего это так мало света в покое? Разве еще свещники зажечь? От лампады – и самому можно, не будя никого. Вон какой забавный один трисвещник стоит: яблоко в середине, а в яблоке часы же тикают… Словно сверчок большой, на всю комнату трещат: тик-так… тик-так…
Хорошо, что трещат… Все веселее… Не совсем тишина могильная…
Над Москвой далекой думы царя летают. Что-то там теперь?
И опять твердит Иван:
– Прости, Господи! Зарекаюсь искушать терпение Твое…
Молится, а недавние страшные сцены так и мелькают в глазах…
Море огня… Потоки крови… Дядин труп обезображенный… Скорченные, обезглавленные трупы казненных бунтарей перед дворцом… И сейчас там они лежат.
Хоть бы окно закрыть… Да не смеет царь с лавки двинуться… Дышать не смеет полной грудью, как будто боится чей-то сон потревожить… Нарушится заколдованный сон, и пробудится нечто такое, отчего мертвым на месте можно упасть…
Оттого и сидит не шелохнется Иван, рассвета, луча только первого ждет. Если бы не буря, не тьма облаков, скоро б июньская ночь пролетела… А тут мрак кругом… Жутко.
Вдруг словно лист затрясся Иван. Шорох за дверью.
– Кто там?! – еле вырвался у Ивана хриплый оклик из горла, перехваченного сильнейшей судорогой.
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! – раздается за дверью не чужой, но малознакомый голос.
Отлегло у царя от сердца.
Не духи там, не демоны, не убийцы подосланные. Те бы молчком, без молитвы вошли. И голос хороший, знакомый, старческий чей-то, хотя еще не дряблый.
– Аминь! – торопливо произнес Иван, желая скорей узнать, кто там. Кого в полночь, без предвещения обычного допустили в опочивальню к нему?
Раскрылась дверь, и появился в покое Сильвестр, протопоп, духовник царицы…
Обрадовался даже царь.
– Вот Бог живую душу послал, да еще такую хорошую!
– Входи, входи, отче! Милости прошу! Рад я тебе. Только што так поздно? Не приключилось ли сызнова чего? На Москве? Или ты от отца моего,
