казанскому, которое, словно бельмо на глазу, сотню лет торчало на крутом берегу Казанки-реки, у самой Волги, этого исконного торгового русского пути и на Юг, и на Восток далекий.
Вот отчего грусть, словно тень, омрачает всем лица во дворце великого князя и царя Ивана Боголюбивого, как его теперь народ и попы зовут за преданность церковным службам и молитве.
Кого – грусть, а кого и забота одолевает сейчас во дворце.
Война предстоит тяжелая, дело нешуточное! Да и не в урочное время задумал ее вести царь. Весною начинать хочет, когда всем пахать и сеять пора, а не в поход собираться.
Простым людям – сеять и пахать, а боярам, людям богатым и знатным – за челядью приглядывать, на круглый год запасы запасать.
Всегда раньше к осени или к поздней зиме подгонялись войны, когда у себя дома и делать нечего.
Правда, не совсем удачны бывали такие походы, особенно на Казань, куда не только надо много народу сбить, но приходится еще и запасов, снаряду, пушек наготовить, чтобы сильную осаду сразу повести.
Ну, да авось и вышло бы, сладилось бы дело без дальних снаряжений. Как отцы воевали, так и теперь можно.
Так нет! Словно учит кто царя молодого. Все он вины прошлые и промахи боярские повызнал, часто про них боярам и воеводам говорит, новых порядков требует. Когда сказали Ивану про новую измену казанскую, он словно даже доволен остался.
– Ну, ладно же! Теперь я с ними иначе поверну. Силы у них большой не осталось. Дела ихние мы знаем. Конец юрту казанскому! Не добром, так силом их возьмем.
Сказал, а потом задумался.
Так около месяца прошло.
Князья, мурзы татарские, какие только в руках у русских находились, все на замке теперь сидят. И не могут они в свой город никаких вестей ни про что передать.
А на Москве, видимо, к большому походу снаряжаются.
Апрельский, весенний, ясный день горит над Кремлем.
В Столовой палате у царя Ивана Васильевича совет большой созван, суд да ряда идет.
В большой горнице широкие лавки по стенам мягко устланы. Среди восседающих здесь московских бояр выделяются своим восточным нарядом и головными уборами на бритых головах два мусульманина: Юнус, царевич крымский, и астраханский царевич Каз-Булат-Тохматыш. Они с младшим братом Абдуллой братья по отцу того самого Эддин-Гирея, против которого поход замышляется на Казань.
От разных матерей все три брата-царевичи, и каждый питает надежду, если прогонят Эдигера, самому сесть на стол казанский, овладеть богатым юртом. Эту надежду еще поддерживают в Каз-Булате стольники его, бояре московские, приставленные столько же для почета к азиатам царевичам, сколько и для надзора за ними и для внушения тех именно мыслей, какие нужны Москве.
По виду полный почет и уважение и ласка окружают царевичей. И на пирах, и на советах великокняжеских – место их ближнее к царскому месту, сейчас за родным братом за Юрием, за двоюродным за Владимиром Андреевичем да за дядей царевым Глинским. Даже родичи царя по жене, Захарьины, с левой руки сидят, а царевичи неверные по правой усаживаются, да порой еще, по-своему, и с ногами на лавку заберутся, калачом ноги свернут и сидят. Недавно они на Русь припожаловали, особенно Каз-Булат. Обычаев русских не усвоили себе.
Все собрались уж и ждали выхода царского, когда Иван появился. Высокий, стройный, пополнел он очень с той поры, как женился… как прежние свои буйные дела позабыл.
Только и есть, что с особой страстью по церквам ходит молится или на охоту выезжает.
Сел Иван на свое место. Адашев стоит за плечом у царя. Вдруг за дверьми, ведущими в царские покои, голос младшего брата Юрия послышался с обычной входной молитвой:
– Господи Иисусе Христе, помилуй нас!
– Аминь! Входи, входи, Юра! Входи, брате-государе, – отозвался Иван и ласково поздоровался с вошедшим Юрием, юношей лет двадцати.
Болезненно-толстый, с одутловатым, бледным лицом, на котором слабо блестели водянисто-голубые глаза, Юрий сразу производил впечатление человека мягкого, но крайне недалекого, если не прямо придурковатого.
И действительно, усердно выполняя все, чего от него требовал брат и близкие люди, он сам никогда и ни в чем не проявлял своей собственной воли.
Иван по обычаю оказывал Юрию все внешние признаки уважения как своему единственному брату. Звал на пиры, на советы. Но на пирах Юрий только ел и пил жадно и громко хохотал на выходки шутов и скоморохов, вертевшихся тут же, между столами. Порой щипнет или ударит кого-нибудь из них и сам хохочет, заливается, слыша, как тот воет от боли.
На советах Юрий сидел молча, громко, тяжело дышал, а то и просто сопел, особенно если попадал сюда после сытной трапезы. А иногда засыпал и
