Да что ж это, граждане, происходит на семейном фронте? Мужьям-то ведь форменная труба выходит. Особенно тем, у которых, знаете, жена передовыми вопросами занята.
Давеча, знаете, какая скучная история. Прихожу домой. Вхожу в квартиру. Стучусь, например, в собственную свою дверь – не открывают.
– Манюся, – говорю своей супруге, – да это же я, Вася, пришедши.
Молчит. Притаилась.
Вдруг за дверью голос Мишки Бочкова раздается. А Мишка Бочков – сослуживец, знаете ли, супругин.
– Ах, – говорит, – это вы, Василь Иваныч. Сей минуту, – говорит, – мы тебе отопрем. Обожди, друг, чуточку.
Тут меня, знаете, как поленом по башке ударило.
«Да что ж это, – думаю, – граждане, происходит-то на семейном фронте, – мужей впущать перестали».
Прошу честью:
– Открой, – говорю, – курицын сын. Не бойся, драться я с тобой не буду.
А я, знаете, действительно, не могу драться. Рост у меня, извините, мелкий, телосложение хлипкое. То есть не могу я драться. К тому же, знаете ли, у меня в желудке постоянно что-то там булькает при быстром движении. Фельдшер говорит: «Это у вас пища играет». А мне, знаете, не легче, что она играет. Игрушки какие у ей нашлись! Только, одним словом, через это не могу драться.
Стучусь в дверь.
– Открывай, – говорю, – бродяга такая.
Он говорит:
– Не тряси дверь, дьявол. Сейчас открою.
– Граждане, – говорю, – да что ж это будет такое? Он, – говорю, – с супругой закрывшись, а я ему и дверь не тряси и не шевели. Открывай, – говорю, – сию минуту, или я тебе сейчас шум устрою.
Он говорит:
– Василь Иваныч, да обожди немного. Посиди, – говорит, – в колидоре на сундучке. Да коптилку, – говорит, – только не оброни. Я тебе нарочно ее для света поставил.
– Братцы, – говорю, – милые товарищи. Да как же, – говорю, – он может, подлая его личность, в такое время мужу про коптилку говорить спокойным голосом?! Да что ж это происходит!
А он, знаете, урезонивает через дверь:
– Эх, дескать, Василь Иваныч, завсегда ты был беспартийным мещанином. Беспартийным мещанином и скончаешься.
– Пущай, – говорю, – я беспартийный мещанин, а только сию минуту я за милицией сбегаю.
Бегу, конечно, вниз, к постовому.
Постовой говорит:
– Предпринять, товарищ, ничего не можем. Ежели, – говорит, – вас убивать начнут или, например, из окна кинут при общих семейных неприятностях, то тогда предпринять можно… А так, – говорит, – ничего особенного у вас не происходит… Все нормально и досконально… Да вы, – говорит, – побегите еще раз. Может, они и пустят.
Бегу назад – действительно, через полчаса Мишка Бочков открывает дверь.
– Входите, – говорит. – Теперь можно.
Вхожу побыстрее в комнату, батюшки-светы, – накурено, наляпано, набросано, разбросано. А за столом, между прочим, семь человек сидят – три бабы и два мужика. Пишут. Или заседают. Пес их разберет.
Посмотрели они на меня и хохочут.
А передовой ихний товарищ, Мишка Бочков, нагнулся над столом и тоже, знаете, заметно трясется от хохоту.
– Извиняюсь, – говорит, – пардон, что над вами подшутили. Охота нам было знать, что это мужья в таких случаях теперь делают.
А я ядовито говорю:
– Смеяться, – говорю, – не приходится. Раз, – говорю, – заседание, то так и объявлять надо. Или, – говорю, – записки на дверях вывешивать. И вообще, – говорю, – когда курят, то проветривать надо.
А они посидели-посидели – и разошлись. Я их не задерживал.
Рабочий костюм
Вот, граждане, до чего дожили! Рабочий человек и в ресторан не пойдет – не впущают. На рабочий костюм косятся. Грязный, дескать, очень для обстановки.
На этом самом Василий Степаныч Конопатов пострадал. Собственной персоной. Выперли, братцы, его из ресторана. Вот до чего дожили.
