Ленин. Алгоритм революции и образ будущего

существует и такой тип классификации человеческих общностей, как цивилизации. Преподаватели соглашались, что «китайцы есть китайцы, а англичане — англичане», независимо от формаций. Почему же тогда не быть специфическому подходу к их изучению?

Здесь мы очень кратко скажем о соотношениях формационного и цивилизационного подходов. Оба они — инструменты, предназначенные для построения моделей исторического процесса существования и развития человеческих обществ в пространстве и времени. Оба инструмента являются продуктами культуры, они — не выражение Откровения свыше и не имеют никакой прямой интуитивной связи с «объективной реальностью». Это значит, что оба эти подхода имеют ограниченные сферы приложения. В одном случае из модели исключается один набор проявлений реальности, а в другом случае — определенный набор иных сторон реальности. Подходить к двум методологическим подходам с позиции «или — или» значит отходить от норм рационального мышления.

В Новое время, когда складывалась современная западная цивилизация («Запад») и колониальные империи, в западной общественной мысли возникло различение двух образов жизни человека — цивилизованного и дикого. В XVIII в. и вошло в обиход слово «цивилизация». Считалось, что в пределах западной культуры человек живет в цивильном (гражданском) обществе, а вне этих пределов — в состоянии «природы». Гражданскому, или «цивилизованному», обществу (societas civilis) противопоставлялось «естественное» общество (societas naturalis). В романтической историографии XIX в., с ее апологией «почвы и крови», стало развиваться понятие локальных цивилизаций. Были предложены признаки и критерии для выделения и различения «локальных» цивилизаций, и сложился цивилизационный подход к взгляду на историю.

В XX в. было уже невозможно представить себе рациональные действия власти большой страны без того, чтобы определить ее цивилизационную принадлежность и траекторию развития. В переломные моменты именно здесь возникают главные противоречия и конфликты, доходящие до гражданских войн.

С конца XVIII в. и до сих пор действует разработанная Локком презумпция естественного права цивилизованного государства вести войну с варварской страной (против тех, кто «не обладает разумом»), захватывать ее территорию, экспроприировать достояние (в уплату за военные расходы) и обращать в рабство ее жителей. Так были на Западе легитимированы рабовладение и работорговля. Например, влиятельный европейский интеллектуал Эрнест Ренан писал в конце XIX в.: «Люди не равны, как и расы. Например, негр создан, чтобы прислуживать в великих делах, совершаемых белым» [46, с. 84].

Идеологи хватались за любую теорию, которая могла «рационально» подтвердить представления о «варварах» как не вполне людях. В настоящее время лишение страны статуса цивилизованной является ее квалификация как «страны-изгоя» или, как в случае СССР, «империи зла».

Не будем касаться темы русофобии Запада, но и те, кто испытывал уважение к России как цивилизации, признавали ее фундаментальное отличие от Запада. О. Шпенглер писал: «Я до сих пор умалчивал о России; намеренно, так как здесь есть различие не двух народов, но двух миров… Разницу между русским и западным духом необходимо подчеркивать самым решительным образом. Как бы глубоко ни было душевное и, следовательно, религиозное, политическое и хозяйственное противоречие между англичанами, немцами, американцами и французами, но перед русским началом они немедленно смыкаются в один замкнутый мир. Нас обманывает впечатление от некоторых, принявших западную окраску, жителей русских городов. Настоящий русский нам внутренне столь же чужд, как римлянин эпохи царей и китаец времен задолго до Конфуция, если бы они внезапно появились среди нас. Он сам это всегда сознавал, проводя разграничительную черту между “матушкой Россией” и “Европой”.

Для нас русская душа — за грязью, музыкой, водкой, смирением и своеобразной грустью — остается чем-то непостижимым… Тем не менее некоторым, быть может, доступно едва выразимое словами впечатление об этой душе. Оно, по крайней мере, не заставляет сомневаться в той неизмеримой пропасти, которая лежит между нами и ими» [189].

И дело в том, что отношение Запада к России определялось не экономической формацией, а расхождениями в важных мировоззренческих устоях, как говорят, в цивилизационных кодах. Ведь факт: в I Мировой войне «англичане, немцы, американцы и французы» громили друг друга, но как только в 1917 г. Россия стала уходить с цивилизационной «столбовой дороги» Запада, весь Запад «немедленно сомкнулся в один замкнутый мир» против русских. Да и внутри России вспыхнула Гражданская война не из-за конфликтов в выборе организации производственных сил, а расколов в системе ценностей — потрясении цивилизации.

П.А. Сорокин, ставший ведущим социологом США (во многом из-за труда «Социология революции»), писал (1944): «Гражданские войны возникали от быстрого и коренного изменения высших ценностей в одной части данного общества, тогда как другая либо не принимала перемены, либо двигалась в противоположном направлении. Фактически все гражданские войны в прошлом происходили от резкого несоответствия высших ценностей у революционеров и контрреволюционеров. От гражданских войн Египта и Персии до недавних событий в России и Испании история подтверждает справедливость этого положения» [190].

Революция ставит цивилизацию перед вызовами — не только угроз, но и надежд. Цивилизация в состоянии революции задает какой-то вселенский проект, указывает цель как образ светлого будущего. Российская империя складывалась как православная цивилизация с мощной эсхатологией, в своих катастрофах она задавала новый образ будущего, опирающийся на