– А вы не похожи на сумасшедшего, – искренне сказала Анабель.
– Нет, дорогая моя, я – сумасшедший. От вашей красоты и обаяния.
– Кремень! Старая ты обезьяна! Не приставай к девушке, – наигранно разозлился Виктор, и Анабель рассмеялась.
– И все же, – продолжил Виктор, – единственное, что нас объединяет со странами Западной Европы, – это христианство. Вспомните знаменитейшую фреску Микеланджело, где Бог и Адам соприкасаются перстами: отсюда вырастут «права человека» и прочие просветления философов-гуманистов. Вот почему западнохристианская цивилизация антропоцентрична. Но в нашем христианстве такого нет.
– Да. И в других мировых религиях – в цивилизациях Индии, Китая, арабских странах – такого нет, – подтвердил Сергей.
Виктор понимал, что у Сергея стадия ремиссии. Обычно душевнобольные люди не помнят, что с ними происходило во время приступов, а если и помнят, то очень смутно, будто видели это во сне. Лаврову очень не хотелось видеть своего старого товарища таким, каким он был в немецкой колонии, но обострение могло произойти в любой момент.
– Серега, ты отдохни, ладно? Тебе нельзя много думать, а тем более волноваться о вопросах геополитики. Зачем нам проблемы?
Сергей ничего не ответил. Он думал о чем-то своем, глядя в окно.
Анабель рассматривала Кремня в зеркало заднего вида. Это был седовласый мужчина сильно за сорок. Его синие глаза источали скромность, на какую вообще способен душевнобольной человек. Кожа у него была очень бугристая, как шкурка апельсина, – видимо, сказывалось длительное пребывание в неблагоприятных условиях.
– Я, кажется, сдуваюсь, – обратилась аргентинка к Виктору. – Время все-таки не детское, спать привыкла. Сменишь меня на заправке?
– О’кей, – отозвался Лавров.
«Южная дорога» шла через заросли цветущей бугенвиллии национального парка Вичукен. Анабель открыла окно. Густой и влажный воздух был насыщен необыкновенным запахом цветущих кустов. На лобовом стекле, покрытом изнутри испариной, накапливались большие капли воды и скатывались на панель. Свет луны был странного зеленоватого оттенка, будто он пробивался через наполненный водой аквариум.
Цветущие бугенвиллии заполняли все свободное пространство: это был настоящий лес, состоящий из мясистых листьев и стеблей, похожих на хвосты голых розовых кошек сфинксов. Запах цветов бугенвиллии одурманивал, словно к вам в лифт утром зашла дама, злоупотребляющая вечерним парфюмом.
– Вот послушайте, паны украинцы, что нам на лекциях в университете про русскую церковную культуру рассказывали, – продолжила Анабель, с наслаждением вдыхая сладкий цветочный аромат. – Расскажу о вреде, который нанесли Кирилл и Мефодий. Они, конечно, «подарили» вам алфавит из греческих букв взамен рунической письменности, а то писали бы вы по сей день неведомыми крючками, на манер индейцев пустыни Наска…
Анабель, не слыша от мужчин никакой реакции, посмотрела на Сергея, который уснул, и на Виктора, который тоже засыпал. Она толкнула Лаврова локтем.
– Эй! Беллинсгаузен! Я с тобой разговариваю!
Виктор открыл сонные глаза.
– Да, да! Беллинсгаузен – великий путешественник, – подтвердил украинец невпопад.
– Я не о Беллинсгаузене говорю, а о Кирилле и Мефодии! – возмутилась девушка.
– Кирилл и Мефодий? Хорошие дядьки были! – подтвердил Виктор, разгоняя сон.
– Кирилл и Мефодий изобрели для вас церковнославянский язык на основе древнеболгарского, – продолжила аргентинка, довольная, что ее снова слушают. – На этом языке никто никогда не общался вне стен храма, это был язык церковных служб и книжников. Не латынь, на которой изложены мегатонны всей мудрости Римской империи и более поздних философов. Не греческий, на котором написаны свитки Аристотеля, Сократа, Платона, Геродота и десятков поколений византийских ученых – естествоиспытателей и мудрецов…
Лавров опять открыл глаза и покрутил рукоятку на двери, открывая окно. Мягкий влажный зной расслаблял еще больше.
– То есть наши предки жили на территории, где не было никакой культурной подосновы государственности, в отличие от стран Рима и Византии, – поддержал Лавров шофера-филолога. – Все, что написано на греческом и латыни, оказалось закрыто для древнерусских книжников, не так ли?
– А что у вас написано на церковнославянском? – Анабель пользовалась русским языком осторожно, словно студентка – последней парой колготок.
– Много чего, но вот изначальное, основополагающее: середина одиннадцатого века, Киевская Русь, митрополит Илларион написал «Слово о законе и благодати», – с заметным трудом вспомнил Виктор.
За все время их обогнало каких-нибудь две-три машины, направлявшиеся в Сантьяго. Carretera Austral была очень спокойной трассой. Вокруг царила тьма, лишь изредка прорезаемая светом луны, выныривающей из облаков.
– Мы проходили «Слово о законе и благодати», – обрадовалась Феррер знакомому названию и возможности блеснуть филологическим образованием. – Илларион рассуждает: есть в государстве закон, который нужно просто исполнять, он не касается души. И есть такое понятие, как Божья благодать. На чью душу она снизойдет, тот и спасется. Но в правильном, справедливом государстве должно существовать нечто, что объединяет закон и
