За границами снов

выброшен за корму.

В шторме проверим крепость рук, парусины, борта.
Мачты потонут в брызгах. Слышишь тугой их стон?
Вырежи мне кораблик. Кораблик такого сорта,
Который из всякой бури чудом всегда спасен.

От берега нашей ванны, разрезав волн нахлесты,
Кораблик поверит в море. Поверит, что края нет.
Сделай такой кораблик, ведь это довольно просто…
Сделай, и он откроет какой-нибудь новый свет.

На борт шагнем задорно – рому старым пиратам!
Отведаем белой пены – соленые гребешки.
Море отодвигает границы твои стократно.
Качает. Под крики чаек простор для лихой башки.

Борей нам расправит спины. Перевернет страницу.
Полярной звезде доверим вести нас на край земли.
Представь, лунный серп, и море внизу серебром волнится
И звезды в глубоком небе, точно в костре угли.

Выруби мне кораблик. Я знаю, без лишней жалости
Наждак отшлифует занозь. Исправит все виражи.
Сделай же мне кораблик, Дедушка, пожалуйста!
В полдень я отплываю. Я начинаю жизнь.

Лишь сорняк пробивается сквозь асфальт…

Лишь сорняк пробивается сквозь асфальт,
плюс – деревья, но эти – другой замес.
Отправляйся хоть по морю что ли как новый Чайльд,
но сумма не меняется при перемене мест.

Так учил я сидя за школьной партой,
и жизнь представлялась длинной, что шаг папани;
я с тех пор семенил с ней рядом и спал под картой,
забирался по ней в места, где кличут мадам и пани.

И как будто бы вынес такой мотив,
что сорняк пробивается лишь сорняк;
против догм и традиции, супротив,
раздирая щебень, металл, плитняк.

Сорняку не надобно твердой почвы,
он уместен будет в любом ландшафте, масти;
он не пишет писем, не ведает индекс почты,
как не ведает грабли судьбы или тяпку власти.

Я становлюсь прозрачным…

Я становлюсь прозрачным, я обретаю легкость;
В сердце моем открылась чертовски большая емкость.
Дрожью наполнен воздух; я становлюсь стеклянным.
Мысли мои в распаде; привкус несносно пряный.

Спать стало сложным делом: каторжно, тяжко, жарко;
Душа не слушает тело, да и плевать, не жалко.
Время куда-то делось; я устаю от дрожи;
Эти прикосновения становятся все дороже.

В этой моей пустыне, где я бродил доселе,
Нынче есть руки, взгляды, – это крутое зелье!
Что же со мною сталось? Что я без этих пальцев?
Сердцу претит усталость, разум теснит нахальство.

Жан-Клод уважает простую жизнь…

Жан-Клод уважает простую жизнь в мерном расходе сил;
Не вылезает из старых джинс и стоптанных мокасин.
В церковь не ходит: «к чему ходить, коли не согрешил?».
Жан-Клод никогда не любил спешить, не покорял вершин.
Любит зайти зацедить стакан, посетовать на жену,
Мол, стоило раз угодить в капкан, – и вся твоя жизнь ко дну.
Навек замурован в семейный быт, под строгий супружний взгляд;
В споры извечные, кто храпит; в вывод своих цыплят.

В тихой провинции нет траншей, но климат тут напряжен:
Жены песочат своих мужей, мужья распекают жен.
Внуки разъехались, дети шлют открытки на Рождество;
В доме – все скатерти да уют, будничных дел раствор.
Жан-Клода тянет в знакомый бар. Суббота, с утра дождит.
Стаканчик-другой пропустить: «нектар» желудку не повредит.
Жан-Клода все кличут по-свойски Жак, патрон наливает в долг;
Он в курсе событий на рубежах: спасибо, канал France Deux.

В настольном футболе он крут, мастит; кивают: «его стезя»;
О, как распаляется, пропустив, сухим кулаком грозя!
И кто бы он ни был: добряк, брехло, последний из могикан, —
В провинции сонной царит Жан-Клод, местный трактир, стакан.
Его атрибуты видны, ясны, имеют свой вкус и вес,
Их чуешь спиною. Конец весны, терраса, кривой навес.
Кафе, вязкий пригород, выходной; туман и все, как в бреду.
Жан-Клод мог вполне оказаться мной в далеком своем году.

Мог так же пить кофе, ленив, небрит, на стул оперев свой зонт.
Вдыхать этой жизни неспешный ритм и этот парной озон.
Коситься брезгливо на стариков и все ж снизойти: «года».
Они до скончания своих веков не двинутся никуда.
А много ли надо, когда ты стар: собака, петанк, очки;
Стал в пятый раз дедом, сутул, устал; боишься за кабачки.
Но в этой стабильности, милый друг, в недвижной ее воде
Я вижу спасательный жизни круг, спасительный для людей.

Так в мерном течении похожих дней шевелится жизнь моя.
В какую землю пустить корней, откуда моргнет маяк?
Покуда есть пригород и Жан-Клод, нас тянет на корабли,
Нас манит опасность, запретный плод, обычаи чужой земли.
И мы покидаем свои дома, привычный уклад вещей;
Ныряем туда, где не видно дна, лезем в любую щель.
И стоит вспомнить окраин сон, их мерный здоровый храп;
Треплю многословных всегда персон, неспешных, как донный краб.

И ясно, что этим даны их дни – вариться в простом соку,
И время проносится мимо них на полном своем скаку.
И дабы, о жизни своей сказав, не чувствовать едких мук,
Взглянуть полезно на то, что за… за дверью твоей, мой друг;
Тропою тернистой свой путь вести и жить везде налегке,
Чтоб после спокойствие обрести… в маленьком городке.
Мой кофе остыл, по стеклу ползут набухшие капли. Пар.
И день, что – то ли пустить слезу, то ли податься в бар.

Суббота, провинция, в смысле дно, терраса, сырой плетень.
Жан-Клод тихо курит, глядит в окно, и дождь моросит весь день.

Греческая баллада

Мерно шает[1] закат, полосою пунцовой закат;
В толчее облаков потерялся горячий дукат;
Мерно тлеет лоскут, точно уголь за створкой печи,
Раздуваемый в мягких клубах синеватой парчи.
Только тихий плеск волн, мы сидим на мостках, ты и я,
Как две капли воды, обрамляя пейзажа края.

Термаикос, ласкающий город на синих