Корабль оказался не так уж плох, пусть ему и не хватало величественной эксцентричности некоторых британских судов, на которых мне доводилось плавать. Не хватало пьяного дирижера оркестра, оравшего танцующим: «Нет, мы играем последний собачий вальс, и проваливайте к чертовой матери». Не хватало буфетчика, чтобы сказать: «Вы что, ни хрена не ели вчера вечером? Только наклюкались?». Не было лабиринта амурных интриг среди пароходной команды, выдававшей себя на палубе томными улыбками и ревниво насупленными бровями, не было истопников, надевавших смокинги в полночь. Только крысиная жизнь индонезийцев, доносившаяся через люки и кричащая из канализационных труб — рапорт о поножовщине, кипяток, вылитый на нелюбимого палубного стюарда, дикие, еще доисламские обряды с жертвоприношениями животных.
Два бармена с марсианскими именами — Туун и Маас — были чересчур усердны, знали любой существующий на земле напиток и даже умели приготовить ужасные чай и кофе. Ни разу не видел, чтобы они трудились без души. Потягивая перед ланчем «буравчик» [63], я ностальгически вспоминал барменов с других судов европейских линий — жирного Билла Пэйджа, всасывавшего по два ящика крепкого портера каждое утро, Дика Карстерса, который всегда вываливался из катера в Адене, Боба Как-Там-Его, который удавил кого-то в Порт-Саиде после бренди и темного пива. А голландцы эти были слишком натасканы, слишком педантичны.
Пассажиры оправдали ожидания — возвращающиеся плантаторы и государственные чиновники с утомленными солнцем женами, стеснительные мальчики, плывущие работать в банках, храбрые медсестры, новые люди после раздела, узники Бомбея, пившие по-черному, памятуя об ожидавшем их в Индии «сухом законе», пара молодоженов, познакомившихся благодаря звучной должности «по водоснабжению Востока», — для них это путешествие было медовым месяцем. На третьем «буравчике» громкоговорители рявкнули, что мы должны выстроиться на палубе «А», где с тевтонской педантичностью между нами распределили места в столовой. Меня усадили напротив молодоженов, а старый щетинистый моноглот швед оказался рядом. Паре хотелось хихикать и ласкать друг друга, так что, поедая пересоленный суп, я обратился к шведу:
— Hur star det till?[64]
Он ответил, что хорошо, спасибо. Он передал мне перец и я сказал:
— Tack[65].
— Ingen orsak[66], — ответил швед.
А больше я по-шведски почти ничего не знал, кроме «Vad ar klockan?»[67] — вопроса чрезмерного, как громадные часы из фильма Фрица Ланга[68], которые набрасывались на каждого, кто входил в двустворчатые двери. Пара разрумянилась и глупо усмехалась, глядя друг на друга, вспоминая что-то недозволенное; они оба были такими худыми, словно их источила чистая любовь. Я подумал о Чарли Уиттиере, потом об Имогене и Уинтерботтоме, а потом о мистере Радже, вот интересно, много ли он узнал от Элис о расах и расизме? Все они казались уже далекими, хотя мы еще стояли в дождливом Саутгемптоне.
Но от мистера Раджа надолго не удалишься. Его голос жил в голове, словно черные свистящие драконьи хвосты, хлеставшие нас в Бискайском заливе. Мне показалось, что я слышу его утешительное: «Скоро, мистер Денхэм, вы уйдете в более чистые моря и к более спокойному желудку».
Под пяткой Франции появилось квадратное лицо Португалии, и я вообразил, как мистер Радж говорит: «Лиссабон — это нос Португалии, мистер Денхэм. Репутация Португалии удушливо смердит на Цейлоне. Расовая нетерпимость и навязывание христианства, мистер Денхэм».
Мы доплыли до Средиземного моря, разлученных губ Африки и Испании, а почту взяли на борт в Гибралтаре. Там была открытка от мистера Раджа — глянцевая картинка с изображением дома, где родился Шекспир, и вопрос от неутомимого вопрошателя: «Как вы полагаете, разве любовь исключает вожделение плоти у мужчины и у женщины? Я был бы признателен за быстрый ответ. Ваш отец кушает хорошо».
Я послал короткое сообщение на обороте картинки с видами кораблей, адресуя отцу мой горячий привет, а мистеру Раджу — осторожное мнение, что все это зависит от обстоятельств и что отвечу подробнее из Порт-Саида.
Однажды на пути к Порт-Саиду я гулял на прогулочной палубе и встретил моего шведского сотрапезника. К моему удовольствию он спросил:
— Vad ar klockan?
Я взглянул на часы, они показывали без двадцати четыре, но я помнил по-шведски только «без четверти пять».
— Klockan ar en kvart i fern, — ответил я, и он умчался, поскуливая по чуть не упущенному чаю.
Для меня жизнь протекала почти так же блекло, как в отпуске, но стала гораздо теплее. Хотя не было и проблеска для начала корабельного романа, а в библиотеке присутствовали в основном Нэвил Шют[69] и А. Д. Кронин, бармены полагали, что беседы с посетителями нарушают субординацию, а палубных игр я не переношу. Но в Порт-Саиде меня ждала фотография креста на рыночной площади в Банбери, а на обороте краткая и срочная депеша от мистера Раджа: «Крайне важный вопрос. Необходимо узнать, возможна ли любовь без чувственного желания. Ответьте обстоятельно».
Обозревая мрачный горизонт Порт-Саида я заметил, что статуя де Лесепса[70] исчезла, и почувствовал черную враждебность к жирным кольчатым египтянам, которые штамповали паспорта в баре второго класса. На берегу вечером ко мне пристал драгоман, египетский бочонок в пальто шоколадного цвета. Карточка представляла его, как Мохамеда Камала Абула Хера, но он попросил: «Называй меня Джок». Не было языка, которого он не знал бы, и вдобавок он владел семью прилежными английскими диалектами. Куда бы мы ни шли, везде висели портреты Старшего Брата — Президента, а в витрине с фотографиями школьной гимнастики я прочел: «Современный Египет. У нас никогда не унывают». Настроение
