– Как звали судью, приговорившего его к тюрьме по нелепому навету?
– Понятия не имею!
– Судья был почти законным сыном герцога, поскольку папаша ему благоволил, а сынок охотно пользовался… Завалил дом золотом под самую крышу, прикупил второй особняк, вместо сундука… а потом его кожей обтянули сиденье стула нового судьи, так принято поступать с мздоимцами в той стране. Занимательная история. Не слишком давняя… в ней тебе ведомо имя нищего Доминика, хотя в Эндэре он не бывал ни разу. Но ты не помнишь ни единой детали жизни богатейшего вора – современника Доминика, чья дочь бежала в Атэрру и была принята при дворе королей западной ветви крови Траста.
– И что? – Кортэ не пожелал понять намека.
– Золото, как говорил мой учитель, куда ловчее отшибает память, нежели создает её. Не зря богатейшие люди норовят предусмотреть для себя пышные похороны и роскошный склеп. Мол, чем сильнее шум, тем длиннее память. Но мы, нэрриха, лучше людей разбираемся в законах времени, не ограниченного полувеком взрослой жизни, отпущенной самым везучим из людей. К старости закоренелые скупцы вдруг делаются щедры и милосердны, а сверх того набожны. Они приходят к мысли: добрая память длиннее и надежнее дурной.
– Вот еще, нелепица! Просто людишки норовят прикупить теплое место в раю. – Кортэ снова потер затылок, вздохнул и смолк, обдумывая услышанное. Усмехнулся. – Ты-то знаешь имя судьи? Ну-ну…
– По крайней мере, кожу с него сдирал не я, – хищно усмехнулся Ноттэ.
Кортэ расхохотался, быстрым движением разобрал поводья и выслал коня вперед, довольный своей догадливостью и полученными пояснениями. Ноттэ наоборот, задержался и медленно, с некоторым усилием, погасил хищную ухмылку. Еще бы ему не знать имя вора… Это ведь он выхлопотал для Доминика помилование у треклятого дурня-герцога, и привез в город, доставил в суд… но оказалось поздно. Если бы так некстати и едко осмеянный в стихах судья не дошел до последней крайности в своей мстительной злобе, если бы не отнял у друзей старика его записи и не приказал сжечь… Пожалуй, сам бы еще долго ходил живым, в своей вонючей плешивой шкуре.
Прошлое лежит за спиной, оглядываться слишком часто нельзя, ведь дорога жизни ведет совсем в иную сторону. Древние полагали, что неумение прощать врагов, хотя бы мертвых, разрушает душу. Значит, сейчас душа Ноттэ прилично подточена червями вроде судьи или гранда Альдо, отравителя голубых кровей…
Ноттэ горько усмехнулся. Мгновение назад казалось: все забыто, пламя гнева стало пеплом и даже он – развеян. Но по одному намеку все вспомнилось, и снова душа болит, обожженная отчаянием. Перед мысленным взором – полуподвал с тяжелой решеткой, тело тощего грязного старика, скорчившееся в углу. Его стихи жгли, а он смотрел… так и окоченел с открытыми глазами, навсегда сохранив выражение детского недоумения. Судья провел в том же полуподвале десять дней, сквозь тесное оконце наблюдая, как на площади строили помост для его казни.
Все ушло, все пыль… Ноттэ еще раз вздохнул, повел плечами, стряхивая бремя боли и памяти. Оказывается, пока он грезил о темном прошлом, Черт достаточно резво поднимался по тропе… и седок очнулся в лучшее время, чтобы придержать коня на гребне перевала.
Черт замер, и Ноттэ застыл в неподвижности, наполняя взор красотой долины Сантэрии.
Определенно: лучший вид – отсюда, с седловины западного перевала, и безупречен он именно в предвечернее время. Солнце плавит смолу теней, и она дегтярными провалами ущелий и трещин ползет вниз, в долину. Солнце зажигает огнем шкуру рыжего Черта, превращая замершего скакуна – в статую красного золота: вот и Кортэ увидел сходство, глаза его полыхнули – то ли жадностью, то ли восторгом. Пойди пойми этого странного нэрриха, который себя не слушает, ничуть…
Ноттэ вздохнул и поежился: западный ветер опять порывами толкает в спину, будто торопит… Не родной ветер, а такой… внятный для понимания. Он пропитан болью. Ноттэ согласно кивнул, шевельнул коленями, более не тратя время на красивый вид и размышления.
– Черт, и не могу задержаться… – пробормотал он, то ли ругаясь, то ли советуясь с конем.
Рыжий в ответ фыркнул, подтверждая: он выучил свое прозвище и непрочь пообщаться. День за днем этот конь, купленный по случаю, в спешке, все более удивлял своего хозяина. Черт оказался не только резв, но и неутомим. Кортэ по вечерам завистливо поглядывал на чуть потемневшую шкуру, качал головой и шел чистить своего породистого вороного, хрипящего от усталости, роняющего пену с губ, взмыленного. Если бы не спутник, – с долей огорчения подумал Ноттэ уже в который раз, – Черт мог бы, наверное, догнать процессию гранда Факундо у ворот крепости Тольэс. Сейчас отставание, пусть оно и сократилось за время спешного движения, все же никак не менее полного дня. Это недопустимо много, потому что в западном ветре – боль, а в тишине долины нечто и того хуже… Басовитой струной оно дрожит, но смутно знакомое и чудовищно опасное. Жаль, западный – не родной, его подсказки не достигают рассудка, гнездятся глубже, в позвоночнике – тревогой, ожиданием беды.
– Еще одна ночевка, – буркнул под нос Ноттэ, наблюдая за вороным Сефе, неуверенно переминающимся на каменной крошке. Ощущение беды укололо сильнее, вынудило вздрогнуть. Ноттэ решился, шевельнул повод и крикнул спутнику: – Двигайся к Тольэсу, я не могу ждать. Черт не устал, доберусь к внешним воротам на рассвете… Если я не прав и беды нет, можешь назвать меня трусом и глупцом.
– Прилюдно? —привставая на стременах, обрадовался Кортэ уже вслед Черту, прыгающему горным бараном по осыпям.
– Со стены замка в полдень, день… ень… – прогудело насмешливое эхо, повторяя обещание Ноттэ, искажая его до неразборчивости, заранее приучая к несбыточности слов.
