личности. Что до обеда, если есть человек, кому более других следует быть обязанным за его устройство, то им является наш собрат, известный под именем Биток-в-тесте. Прозвище свое он получил за угрюмый мизантропический характер, побуждавший его беспрестанно хулить все современные убийства как злостные уродства, недостойные – по его мнению – принадлежать ни одной истинной школе этого искусства. Он цинически глумился над лучшими достижениями современности; постепенно язвительность возобладала в нем настолько, что Биток-в-тесте сделался весьма одиозной фигурой – laudator temporis acti [восхвалитель былых времен (лат.)][101] – и общества его искали лишь немногие. Это разожгло в раздраженном Битке еще большую свирепость и воинственность. Он всюду расхаживал, бормоча что-то невнятное; при встрече с вами он разражался монологами, приговаривая: «Жалкий выскочка… Ни малейшего понятия о расположении фигур… Не смыслит, как взяться… без ума, без таланта», – и дальнейшая беседа становилась невозможной. Наконец существование сделалось для него совершенно невыносимым; он почти умолк – и если заговаривал, то словно бы с призраками; экономка Битка-в-тесте уведомила нас, что читает он только «Кару Божию за убиение» Рейнолдса[102] и еще более старинную книгу под тем же названием, упомянутую сэром Вальтером Скоттом в «Приключениях Найджела»[103]. Иной раз Биток брался за «Справочник Нью-Гейтской тюрьмы»[104], доходя вплоть до 1788 года; в книги, изданные позднее, он не заглядывал. У него даже была теория относительно Французской революции, в которой он усматривал первопричину упадка в области убийств. «Очень скоро, сэр, – не уставал он повторять, – люди разучатся резать домашнюю птицу: подорваны основы основ нашего искусства!» В 1811 году Биток окончательно удалился от общества: его нельзя было увидать ни на одном из сборищ. Он не навещал более свои излюбленные места – «ни на лужайке, ни в лесу – нигде». В полуденные часы Биток простирался близ акведука и, созерцая уносимые тинистым течением отбросы, предавался философским размышлениям. «Даже собаки, – заключал задумчивый моралист, – стали не такими, какими были, сэр, – и не таковы они, какими должны быть. Помню, когда еще был жив мой дедушка, некоторым псам была присуща идея убийства. Я знавал мастифа[105], сэр, который подстерег соперника из засады – да-да, сэр, – и в итоге свел с ним счеты, проявив при этом хороший вкус. Я водил также тесную дружбу с котом-убийцей. Но теперь…» – Биток замолкал, словно предмет разговора становился для него слишком мучительным, и, ударив себя кулаком по лбу, неровными шагами устремлялся к излюбленному потоку, где один из любителей застал его однажды в таком состоянии, что посчитал опасным для себя к нему обратиться. Вскоре после этого Биток затворился в совершенном одиночестве; говорили, что он всецело предался меланхолии; наконец распространился слух, будто Биток-в-тесте повесился.
Относительно этого, как и относительно многого другого, мир заблуждался. Биток-в-тесте мог погрузиться в дремоту, но только не в небытие; и вскоре мы получили наглядное тому свидетельство. Однажды утром, в 1812 году, некий любитель поразил нас вестью о том, что видел Битка, который, стряхивая на ходу раннюю росу, спешил у акведука навстречу почтальону. Даже это казалось сенсацией, но нас ждала еще более ошеломляющая новость, а именно: Биток сбрил бороду, стянул с себя траурный наряд и разоделся в пух и прах, словно жених прежних дней. Что все это могло означать? Не сошел ли он с ума? И на какой почве? Вскоре тайна разъяснилась – шило убийцы вышло наружу, не только в переносном смысле. Поступили утренние лондонские газеты, в которых сообщалось, что три дня тому назад в самом сердце столицы произошло великолепнейшее убийство столетия, намного превосходящее прочие. Едва ли нужно напоминать, что имеется в виду принадлежащий Уильямсу величайший шедевр истребительного искусства, выполненный в доме мистера Марра – номер 29 по Ратклиффской дороге. Это был дебют художника; по крайней мере, так восприняла его публика. То, что произошло в доме мистера Уильямсона спустя двенадцать суток, – вторую работу, выполненную тем же резцом, знатоки провозгласили еще более совершенной. Однако Биток-в-тесте, неизменный противник сравнений, с негодованием их отвергал. «Этот вульгарный gout de comparison [вкус к сравнениям (фр.)], как называет его Лабрюйер[106], приведет нас к гибели, – твердил Биток. – У каждого произведения свои особенности, всякий раз неповторимые. Один, предположим, назовет Илиаду, другой – Одиссею, но есть ли смысл в подобных сопоставлениях? И та, и другая поэма останется непревзойденной: толковать их можно часами – ни к какому заключению не придешь». Но как тщетны ни были бы усилия, Биток, однако, часто повторял, что в данном случае на описание каждого из убийств потребовалось бы множество томов, да он и сам намеревался опубликовать трактат in quarto, посвященный названному предмету.
Между тем каким же образом Битку удалось прослышать о великом произведении искусства в столь ранний час? Он узнал о нем из срочного послания, привезенного нарочным из Лондона; по поручению Битка тамошний корреспондент пристально наблюдал за развитием нашего искусства; согласно договоренности, он должен был при появлении чего-либо выдающегося немедленно отправить гонца, не считаясь с расходами. Нарочный прибыл ночью; Биток уже лежал в постели; он долго ворчал и брюзжал, но, конечно, спустился вниз; пробежав глазами отчет, он стиснул посланца в объятьях, назвал его своим братом и спасителем, а также выразил сожаление, что не обладает властью посвятить его в рыцари. Мы, любители, знали, что Биток за границей (следовательно, не повесился), и потому не сомневались, что скоро его увидим. Биток не замедлил явиться; крепко, почти исступленно пожав всем нам руки, он возбужденно восклицал: «Вот это и впрямь похоже на убийство! – наконец-то нечто настоящее – без подделки – вполне заслуживает одобрения и рекомендации другу; вот – скажет всякий, поразмыслив, – то, что надо! Такие работы всем нам вернут молодость». В соответствии с утвердившимся общим мнением, Биток-в-тесте неминуемо кончил бы свои дни, если бы не начавшееся воскрешение былой славы нашего искусства: он уподобил наше время эпохе Льва X[107]; наш долг, заявил он, торжественно отпраздновать это событие. А тем временем, en attendant [в ожидании (фр.)], он предложил членам клуба собраться и отобедать вместе. Итак, клуб устроил обед, на который были приглашены все любители в радиусе ста миль.
