повернул на кухню, где имелся черный ход; там он легко откинул щеколду и, выскочив за порог, метнулся в открытое поле. Но теперь уже старший брат мог кинуться за ним в погоню: несчастная девушка умерла. По всей вероятности, ее потухающему сознанию мерещилось собрание клуба, происходившее раз в неделю. Ей вообразилось, будто члены клуба заседают, как обычно, в одной из комнат; туда она, шатаясь, устремилась за помощью, перешагнула порог и упала бездыханной. Убийца, догнавший ее, увидел, что руки у него развязаны – и он успеет еще настичь убежавшего мальчика. От этого зависел успех всего предприятия. Старший Мак-Кинз промчался мимо брата, боровшегося с хозяйкой, и пулей вылетел из дома в поле. Однако – быть может, только на долю минуты – он опоздал. Мальчик мигом сообразил, что ему ни за что на свете не скрыться от проворного и сильного взрослого – и потому прыгнул очертя голову в ближайшую канаву, где и затаился. Если бы убийца отважился тщательно ее обследовать, он без труда распознал бы мальчика по его белой рубашке. Но, не сумев поймать добычу на лету, преступник впал в растерянность. И с каждой секундой отчаяние его все возрастало. Случись мальчику добраться до соседних жилищ – и фермеры прибегут сюда гурьбой; тогда обоим братьям, плохо знавшим окружающую местность, придется несладко. Старшему Мак-Кинзу, следовательно, не оставалось ничего другого, как позвать брата и вместе с ним обратиться в бегство. Пострадавшая хозяйка, несмотря на тяжелые увечья, осталась жива и впоследствии оправилась от потрясения. Хозяин таверны был обязан своим спасением усыпительному напитку. Потерпевшие поражение убийцы вынуждены были с горечью осознать, что чудовищное деяние совершено ими безо всякой пользы. Путь к комнате, где заседал клуб, был теперь свободен: сорока секунд, возможно, хватило бы для того, чтобы похитить сокровищницу, а позже, в спокойной обстановке, взломать запор и захватить добычу. Однако братья слишком страшились преследования – и пустились рысью по дороге, проскочив всего в шести футах от затаившегося в канаве мальчика. Ночью они миновали Манчестер. День проспали в густой чаще, отстоящей на двадцать миль от места преступления. Вторую и третью ночь братья продолжали идти пешком, давая себе отдых в дневное время. На рассвете четвертого дня они приблизились к какой-то деревушке близ Кирби Лонсдейла в Уэстморленде[171]. Должно быть, братья намеренно отклонились от прямого маршрута: их целью являлся Эршир[172] – их родное графство, и дорога туда пролегала через Шеп[173], Пенрит[174], Карлайл[175]. Вероятно, они старались избегать встреч с почтовыми каретами, которые на протяжении последних тридцати часов развозили по всем придорожным тавернам и кабачкам листки с описанием их внешности и одежды. В деревню – возможно, не без умысла – они вошли порознь, с промежутком в десять минут; ноги у них были сбиты, сами они чувствовали крайнее изнурение. Задержать их в таком состоянии было совсем несложно. Исподтишка братьев опознал кузнец, догадавшийся свериться с описанием их примет в листке. Тогда братьев без труда догнали и арестовали по отдельности. Вскоре в Ланкастере состоялся суд: конечно же, в те дни их мог ожидать только смертный приговор. И однако, совершенное братьями преступление во многом подпадало под статьи закона, в которых ныне существенную роль играют смягчающие обстоятельства: хотя убийство не могло остановить их на пути к достижении цели, но несомненно и то, что они всячески старались свести кровопролитие до минимума. Неизмеримо, следовательно, расстояние, отделяющее Мак-Кинзов от чудовища Уильямса. Братья кончили жизнь на эшафоте; Уильямс, как сказано выше, оборвал ее собственной рукой – и, согласно бытовавшему в те времена обычаю, был похоронен в центре квадривиума – на пересечении четырех дорог (в нашем случае – на перекрестке, где сходятся четыре улицы), с колом, пробившим ему сердце… И над ним шумит неумолчная суета вечно неутомимого Лондона!
О стуке в ворота у Шекспира («Макбет»)
С детских лет одна из сцен в «Макбете»[176] всегда повергала меня в замешательство. А именно: стук в ворота, раздающийся тотчас вслед за убийством Дункана, неизменно воздействовал на меня самым необъяснимым образом. Суть впечатления заключалась в том, что из-за него облик убийцы представлялся мне особенно зловещим, облекался едва ли не величием – и, однако, сколь упорно ни тщился я постичь этот эффект с помощью разума, на протяжении долгого времени доискаться до причин его мне никак не удавалось.
Остановлюсь на минуту, дабы горячо призвать читателя оставлять без внимания голос рассудка, коль скоро он вступает в противоречие с другими свойствами сознания. Рассудок сам по себе, при всей своей полезности и даже незаменимости, представляет собой низшую способность человеческого сознания и менее всего заслуживает доверия. Между тем большинство доверяет только ему: в повседневном обиходе это, пожалуй, уместно, но для философских целей никоим образом не пригодно. В доказательство я мог бы привести тысячи примеров – ограничусь единственным. Попросите кого-нибудь из тех, кто несведущ в законах перспективы и, следственно, не подготовлен к выполнению вашего задания, запечатлеть на бумаге, в соответствии с правилами этой науки, самый заурядный вид: изобразить, к примеру, две стены, расположенные под прямым углом одна к другой, или же улицу с двумя рядами домов, как она представляется человеку, находящемуся в самом ее начале. В любом случае такой человек, если только он не подметил ранее способ, посредством которого художники добиваются желаемого эффекта, не в состоянии будет даже мало-мальски приблизиться к нужному решению. Но почему? Ведь он собственными глазами наблюдал подобный ракурс изо дня в день. А суть в том, что он дозволил рассудку одержать победу над своим зрением. Рассудок же, не обладающий интуитивным знанием законов зрительного восприятия, не дает ни малейшего основания предположить, по какой причине линии заведомо параллельные (что доказывается без труда) не должны выглядеть таковыми; всякая линия, образующая с перпендикуляром угол меньше прямого, покажется неопытному рисовальщику указанием на то, что изображенные им дома валятся друг на друга. В итоге он вытянет линию домов строго по горизонтали и, разумеется, не добьется желаемого эффекта. Это всего лишь один пример из множества, когда рассудку позволяется не только опровергать свидетельство глаз, но и прямо исключать их показания. Человек не просто доверяет свидетельству рассудка вопреки свидетельству собственных глаз: более того, глупец – и это поистине чудовищно – даже не подозревает о свидетельствах своих глаз. Он не отдает себе отчета в том, что
