уже сидел бы за решеткой.
– И как бы вы это сделали?
– Да чего проще! Распорядился бы проверить по всему Берлину, у кого за последние две-три недели погиб сын, заметьте, единственный, потому что у автора был только один сын!
– Откуда вам это известно?
– А что тут сложного? В первом предложении, где говорится о себе, он об этом и сообщает. Во втором, касающемся других, он пишет о сыновьях. Ну а тех, кто будет таким образом выявлен в Берлине – их наверняка не так уж много, – я бы взял на заметку, и писака живенько угодил бы за решетку!
– Почему же вы этого не сделаете?
– Я же сказал, у нас не хватает людей, да и само дело того не стоит. Видите ли, есть две возможности. Либо он напишет еще две-три открытки, и ему надоест. Потому что стоит слишком большого труда или потому что риск слишком велик. В таком случае большого вреда он не нанесет и нам не придется много работать.
– По-вашему, все открытки попадут сюда?
– Не все, но большинство. Немецкий народ уже вполне благонадежен…
– Потому что все боятся?
– Нет, этого я не говорил. К примеру, я не думаю, что этот человек, – он щелкнул пальцем по открытке, – боится. Я думаю, здесь надо учитывать вторую возможность: этот человек продолжит писать. И пусть, ведь чем больше он пишет, тем больше себя выдает. Сейчас он сообщил о себе совсем немного, а именно что у него погиб сын. Но с каждой открыткой он проговорится чуть больше. Мне и делать-то особо ничего не нужно. Только посидеть, подождать, держа ухо востро, и – цап! – он у меня в руках! У нас в отделе для сотрудника главное – терпение. Иной раз проходит год, иной раз еще больше, но в конце концов мы всех ловим. Или почти всех.
– А что потом?
Пыльно-серый комиссар тем временем достал план Берлина, пришпилил к стене. И сейчас воткнул красный флажок в точку на улице Нойе-Кёнигштрассе, где находилось конторское здание.
– Вот, это все, что я сейчас могу сделать. Но в ближайшие недели флажков прибавится, и там, где их будет больше всего, аккурат и прячется наш Домовой. Ведь со временем бдительность у него притупится, ему не захочется далеко ходить из-за одной открытки. О той открытке Домовой даже не задумается. Все так просто! Тут-то я его и сцапаю!
– А потом-то что? – спросил Лис, охваченный жадным любопытством.
Комиссар Эшерих бросил на него чуть насмешливый взгляд.
– Вам так хочется знать? Ну что ж, сделаю вам одолжение: Народный трибунал – и репу долой! Мне-то какое дело? Что заставляет этого малого писать идиотскую открытку, которую никто не читает и читать не хочет! Не-ет, меня это не касается! Я получаю свое жалованье, и мне безразлично, продавать ли ради него марки или втыкать флажки. Но я буду думать о вас, запомню, что первое сообщение принесли мне именно вы, и, когда изловлю этого субъекта, в свое время пришлю вам приглашение на казнь.
– Не-ет, спасибо. Я не это имел в виду.
– Конечно же это. Чего вы стесняетесь?! Передо мной стесняться нечего, я знаю, что происходит с людьми! Если б мы тут не знали, то кто в таком случае? Бог и тот не знает! Словом, договорились, пришлю вам приглашение на казнь. Хайль Гитлер!
– Хайль Гитлер! И не забудьте об этом!
Глава 21
Полгода спустя. Семья Квангель
Полгода спустя писать по воскресеньям открытки уже вошло у Квангелей в обычай, поистине священный обычай, став непременной частью повседневной жизни, как окружавший их обоих глубокий покой или железная бережливость. Самые прекрасные часы недели они проводили по воскресеньям, когда сидели вдвоем, она – в уголке дивана, латая или штопая, он – на жестком стуле за столом, с ручкой в большой руке, медленно выводя букву за буквой.
Первоначально Квангель писал по одной открытке, теперь их число удвоилось. А в удачные воскресенья получалось даже по три открытки. Но содержание никогда не было одинаковым. Чем больше Квангели писали, тем больше изъянов обнаруживали у фюрера и его партии. То, что в свое время не вызывало у них особого порицания, например подавление всех остальных партий, или то, что они осуждали только как слишком радикальное или проведенное слишком грубо, например преследования евреев (ведь подобно большинству немцев Квангели в глубине души евреев недолюбливали, а значит, в общем и целом соглашались с принятыми мерами), – теперь, когда они стали врагами фюрера, все это приобрело для них совершенно иной вид и иной смысл. Стало очередным доказательством лживости партии и ее руководства. Подобно всем неофитам, они стремились и других наставить на путь истины, поэтому тон открыток никогда не был одинаков, да и тем хватало с избытком.
Анна Квангель давно уже рассталась с ролью молчаливого слушателя, она сидела на диване, оживленно высказывала свое мнение, предлагала темы,
