превратившемся в варварское царство, вспыхивали страшные войны с их диким победным ревом, воем побежденных, толпами убийц, и Марсель внимательно всматривался в свою рвоту, мочу, кал, панически страшась разглядеть в них грозди золотистых личинок, пауков, крабов или ужей, и думал, что умрет в одиночестве, разлагаясь еще до наступления смерти. Он вел дневник своей болезни, симптомы которой он тщательно записывал: затрудненное дыхание, загадочные покраснения на локтях или в паху, диарея или запоры, тревожное побеление головки члена, чесотка, жажда; он думал о сыне, которого больше никогда не увидит, думал о своей юной жене, вспоминал ее бедра у самого его лица, и она казалась ему такой живой, что влечение к ней становилось нестерпимым, и он записывал — бред, приапизм, некрофилия, смертная тоска — после чего однажды бесшумно подошел к домработнице- малинкЕ, стиравшей пыль с мебели в гостиной, задрал ей платье и без слов овладел ею; руки его болтались, как у стервятника, налетевшего на недвижимую падаль, и остановился он лишь в пик сладострастия, когда стыд за совершаемое в самый последний момент отбросил его к стене — со спущенными до щиколоток брюками, закрытыми от ужаса глазами и отвратетельно дергающимся пенисом, который домработница малинкИ обтерла, как подтирают ребенка — мокрой теплой тряпкой, которой затем вытерла и серую лужицу извергнутого на пол семени. Но он продолжал жить, потому что изводившие его силы были мощью жизни, а не смерти, жизни примитивной и упрямой, без разбору являвшей на свет цветы, насекомых и паразитов, жизни, сочащейся органическими выделениями, да и сама мысль сочилась из мозга, как из гноящейся раны, не было никакой души, одни только жидкости, управляемые законами сложного, продуктивного и нелепого механизма — желтоватые кальцинированные камни в желчи, розоватое желе артериальных тромбов, пот, угрызения совести, всхлипы и слюноотделение. Однажды ночью Марсель услышал шум на террасе, грохот падающих стульев и лихорадочный стук в дверь, и когда он отпер засов, то увидел врача, прислонившегося к дверному косяку — тот дрожал от жара и повторял «помогите, умоляю, я ничего не вижу, я ослеп, помогите», и когда врач поднял голову, то из его глаз потекли, как слезы, черви. Марсель уложил врача на свою постель, где тот пролежал десять дней, борясь с лоаозом[22], Марсель слышал его стоны при малейшем соприкосновении простынь с отеками на изуродованных нарывами конечностях; он помог ему вынести унизительные побочные эффекты нотезина, несмотря на тот ужас, который он испытывал при виде этого тела, которое кошмарный избыток жизнедеятельности раздул до таких размеров, что казалось, оно вот-вот лопнет вместе с его чесоткой, фолликулами и абсцессами, вызванными подкожным гниением филярий[23], вместе с красными опухшими веками и невидящими, как у эмбриона, глазами. Когда врач поправился и вернулся домой, Марсель вздохнул с облегчением. Боясь подцепить ту же болезнь, он попросил домработницу-малинкЕ полностью дезинфицировать дом до больничностерильного состояния, в котором его страхи снова обрели благоприятную среду для размножения; он мыл руки алкоголем, вычищал ногти до крови, снова записывал симптомы: образование опухолей, заражение крови, некроз, — хотя единственной болезнью, от которой он страдал, было его ужасное одиночество, с которым он пытался бороться, взявшись писать ежедневные письма Андре Дегорсу в Алжир; ему необходимо было кому-то довериться, поведать о своей неминуемой и скорой смерти, честно выговориться, чтобы завязать хоть какое-то подобие человеческих отношений, пусть даже если единственный выбранный им собеседник, которым он фанатично восхищался, на письма ему не отвечал, ибо в глубоких алжирских подвалах капитан Андре Дегорс тоже стал молчаливым затворником, постепенно погружающимся в бездну своего собственного одиночества, и где единственными его помощниками были его собственные руки, погрязшие в крови. Марсель вернулся в деревню на похороны отца, а потом и матери, и он о них не горевал, потому что смерть была их истинным призванием, и он был скорее рад, что они наконец откликнулись на призыв, к которому столько лет как будто особенно и не прислушивались. Он повидал старших сестер, которых не узнал, Жан- Батиста с Жанной-Мари, и сына — его он не решался обнять, да и тот не испытывал к этому ни малейшего стремления. Марсель спросил у него, хорошо ли он поживает, и Жак ответил, что да, и Марсель добавил, что, хоть и живет от него далеко, но все равно его любит, и Жак снова отозвался «да», и на этом общение их закончилось вплоть до возвращения Марселя в Африку, где его ожидало повышение на пост губернатора округа. Он простился с врачом, миссионером и жандармом, которые так и не смогли заполнить собой пустоту стольких напрасно прожитых лет, и он уехал — в сопровождении домработницы-малинкЕ, забрав останки жены, которые он перезахоронил рядом со своей новой резиденцией. Марсель даже не заметил, как полгода спустя империя перестала существовать. Неужели империи умирают вот так, без единого вздоха? Ничего не произошло — империи больше нет, и Марсель, обустраиваясь уже в своем министерском кабинете в Париже, знает, что и в его собственной жизни — все так же, что в ней никогда ничего так и не случится. Лучистые дорожки померкли одна за другой, подполковник Андре Дегорс после своего последнего поражения возвращается в объятия жены в надежде на будущее искупление, в котором ему навсегда будет отказано, и людей вокруг снова подкашивает тягостная сила тяготения их изнуренной земли. Надежды истончились, и время — неуловимое, пустое, понеслось быстрее, все учащая похороны, которые заставляют Марселя то и дело возвращаться в деревню, будто напоминая ему о его постоянной миссии в этом мире — предавать по очереди родных земле; жена его покоится теперь на Корсике, но умерла она так давно, что ему кажется, что похоронил он в семейном склепе лишь покрытые глиной иссохшие деревяшки; умирают его старшие сестры, одна за другой, в строгом порядке, установленном премудростью книги рождений и смерти; в Париже одиночество становится все более блеклым, холодная изморось изгнала насекомых, и теперь они откладывают свои личинки под просвечивающими под студеным солнцем веками; крокодильи челюсти спаяны — с яростными битвами покончено, приходится довольствоваться презренными врагами — гриппом, ревматизмом, распадом, сквозняками в просторной квартире восьмого округа, где Жак отказался поселиться с отцом, не объяснив тому причину, потому что не смог признаться в своей низкой страсти к той, которую он должен считать своей сестрой. Жаку пятнадцать лет, Клоди — семнадцать, и Жанна-Мари безутешно рыдает, рассказывая о той кошмарной сцене, когда застала их обнаженными в постели в их бывшей детской спальне; она корит себя за наивность, за непростительную слепоту; она думала, что их сильная привязанность друг к другу была не чем иным, как любовью нежной и родственной; они так противились расставаниям; но она не видела в этом
Вы читаете Проповедь о падении Рима
