биологически обусловленной склонность различать этнические идентичности, но саму идентичность, по его мнению, человек в раннем детстве усваивал в общении с окружающей средой, прежде всего от родителей.
В других областях социальных наук когнитивная революция оперировала примерно теми же аргументами, которые Гумилев пустил в ход в 1970-е годы: человеческое поведение оказалось в значительной степени врожденным и бессознательным, отнюдь не таким свободным и рациональным, как прежде думали.
Хотя Гумилев в ту пору не достиг высоких академических званий, его статус в кругах интеллигенции делал все его работы заметными, и советский академический мир не мог оставить подобный вызов без ответа. Институт этнографии обратил внимание на «мятеж Гумилева», и в следующем номере «Природы» Бромлей опубликовал опровержение. Он отверг концепцию стереотипов, заявив, что они вовсе не так глубоко укореняются в людях, как это представлялось Гумилеву. Культура – продукт окружающей среды, а потому подвержена изменениям: «…устойчивые психические стереотипы отнюдь не являются имманентным свойством человеческого мозга: они сами – продукт определенных внешних условий, прежде всего общественно-исторических… в чистом виде этнос-ядро никогда не существует. Он непременно имеет свою «оболочку» в виде среды, которую составляют как социальные, так и природные факторы»[236].
Сергей Чешко, этнограф и коллега Бромлея по советской Академии наук, которого я разыскал в Москве, подытожил оба подхода: «Бромлей считал этнос набором признаков, которые могут меняться, а не сущностью. Характеристики могут меняться… Гумилев полагал, что человечество состоит из «пород» и каждый этнос обладает особой сущностью». Вскоре Гумилев подвергся нападкам и других ученых, в результате столкновения с Бромлеем его отлучили от основных академических журналов.
Впрочем, для такого остракизма у главных журналов появился и другой, более мрачный повод: общение с диссидентами-националистами из ВООПИиК ввело Гумилева в весьма оживленный круг интеллектуалов, но вместе с тем породило слухи о его склонности к антисемитизму и расизму – старинным, еще со времен погромов царского времени, жупелам России. Националистическая среда не только обсуждала спорные моменты истории, но и собирала всякого рода теории заговора, расистскую демагогию – они-то и стали тем клеем, что удерживал воедино весьма разнородное движение ниспровергателей.
«Русская партия» внутри советской элиты крепла и преисполнялась уверенности в себе. ВООПИиК привлекало не только интеллектуалов, но и сторонников среди функционеров КПСС высокого уровня, с одной стороны, и известных диссидентов – с другой. Националисты получали уже заметные посты в области СМИ и пропаганды: в 1969 году писатель Валерий Ганичев, радикальный националист, занял должность директора издательства «Молодая гвардия» и поручил Семанову издание самой престижной книжной серии «Жизнь замечательных людей»[237]. Националисты объединялись в довольно рыхлую по структуре, но скрепленную идеологией группу, которая все более отчуждалась от ориентирующихся на Запад либералов в среде интеллигенции и во власти. Играя на традиционных предрассудках, националисты демонизировали своих оппонентов, и культурные войны становились беспощадными, тотальными.
Лев Гумилев, меченный шрамами прежних академических боев, оказался неожиданно в странном союзе с серьезным антисемитским крылом националистского движения. Его антипатия к евреям с годами росла; антисемитские высказывания звучали из его уст и раньше, но многие друзья его юности, в том числе Герштейн и Мандельштам, были евреями и считали подобные реплики (по большей части) безобидными. Похоже, травма, нанесенная лагерями (где его и без того непростой характер сделался вовсе невыносимым), конфликт с окружением матери и постоянное общение с рьяными антисемитами способствовали укреплению этого предрассудка. В своих мемуарах Герштейн называет Гумилева поздней его поры однозначно антисемитом. В глазах многих и книга, написанная Гумилевым в 1965 году о хазарах – племени, которое с VII по X век обитало в прикаспийском регионе и обратилось в иудаизм, – выглядела слабо завуалированной антисемитской пропагандой: хазары именовались «химерой», то есть паразитическим этносом. Да и репутация тех, с кем Гумилев теперь общался, с точки зрения академических кругов отрицательно отражалась на нем самом.
В 1971 году Гумилев познакомился с Сергеем Мельником, постоянным участником заседаний ВООПИиК в Москве. Мельник рассказал Льву о подпольном журнале «Вече», где публиковались маргинальные статьи антисемитского толка. Создатель этого печатного органа диссидент Владимир Осипов только что отбыл семилетний срок в мордовских лагерях, поселился в Александрове и начал издавать свой журнал на печатных машинках и мимеографе[238]. В Александрове, прозванном «городом без фраеров» («фраером» на уголовном жаргоне именуется человек, чуждый криминальному миру), часто селились бывшие заключенные, поскольку этот небольшой город находится как раз за пределами стокилометровой зоны вокруг Москвы, куда «политических» после освобождения не допускали.
В первом же номере «Вече» была опубликована статья на любимую националистами тему: о разрушении исторических памятников Москвы. Статья под заголовком «Судьба русской столицы» описывала урон, нанесенный новыми советскими монструозными проектами, такими как Новый Арбат (проспект Калинина). Эта улица в середине 1960-х прорезала исторический квартал, и на месте старых зданий вырос ряд уродливых небоскребов. Виновных в разрушении исторического наследия России долго искать не пришлось, статья называла поименно архитекторов, большинство – с еврейскими фамилиями. Действительно, архитектура оставалась одной из сужавшегося круга профессий, от которых евреев не отлучили национальными квотами, так что в этой сфере их число оказалось непропорционально велико. Однако полная чушь – винить архитекторов в принятии таких решений: снос зданий совершался по приказу местных партийных комитетов или начальников более высокого уровня, почти сплошь русских.
Осипов нередко останавливался в Москве в квартире жены Гумилева и опубликовал в «Вече» его статью о теории пассионарности. Общались они
