Последние два дня пути были очень плохие. Волков почему-то чувствовал себя ответственным за все возможные неприятности, вплоть до повешения, но Миша вел себя философски и спокойно занимался фотографией.
«Хороший Мишка человек, жаль что естественник», — в двадцатый раз думал Волков и затевал споры на ботанические темы. Миша ругал его дураком и от этого на душе становилось спокойнее.
На четвертый вечер пути прибыли в Акойапе. Ехали по единственной улице, города между низкими домами с плоскими, густо поросшими травой крышами. Перед дверями сидели старики и женщины и мирно чистили винтовки. Хозяева винтовок спали, закрывшись широкополыми шляпами.
— Куда едем? — спросил Волков.
— К хефе, к начальнику, — ответил Хезус Минеро. — Здесь,- добавил он, показывая плетью на ворота сада.
В саду между кустов стояли пулеметы и две горных пушки. В глубине на плетеной кушетке лежал, полуотвернувшись, большой медно-красный человек в зеленом френче. Это и был сам хефе Игнасио Хлавес. Вокруг него сидела группа людей в форме и кожаных костюмах. Все молчали.
— Халло, ребята, сейчас я спою вам что-то очень смешное,- неожиданно тонким голосом по-английски и в нос сказал хефе и запел что-то несуразное.
Путешественники были ошеломлены и ждали пока он кончит. Но он вдруг повернулся, и они вздрогнули: рот у него был закрыт.
— Черт, — вскрикнул Волков, — чревовещатель. Вот напугал.
И тут произошла вторая неожиданность.
— Джон. Ты говоришь, по-русски? — медленно и раздельно сказал хефе мягким, почти украинским говором, не прерывая своего пения, и встал. Только тогда друзья увидели стоявший позади его громкоговоритель.
— Да я говорю по-русски, — почему-то так же медленно сказал Волков, задыхаясь от волнения.
— Я тоже, — добавил Рубец.
— Говоришь, как кацап, — веско произнес Хлавес.
— А ты, как хохол, — ответил Волков.
— Я хохол, а ты не кацап, ты американец, мне говорили.
— Мы не американцы, мы из России… советские, — вмешался Рубец.
— Почему я знаю, что ты не брешешь,- сказал хефе и, подумав, добавил: — В Киеве был?
— Нет, — ответили оба.
— А на Полтавщине?
— Нет, мы ленинградские.
— Какие такие?- удивился хефе Хлавес.
— Питерские…
— А гопак танцевать можешь? — внезапно спросил хефе.
Волков замялся, но Миша тряхнул головой, — если надо, он может. Хефе ударил в ладоши, и толпа поддержала. Миша прыгнул вперед.
— Бисов сын? — вдруг закричал хефе, сорвал с себя сомбреро и с громом пустился в пляс. Толпа кричала от восторга, и желтая пыль бурей носилась вокруг плясавших.
— Верно, сынки, — говорил через пять минут задыхающийся Хлавес, — вы с России. Я оттуда еще от царя ушел и здесь хлеборобом. Зовут меня по- нашему Игнат-Хлавно, а у них я хефе, — это как батько.
Батько Хлавно. — сказал Волков: — почти Махно.
И громкоговоритель рассмеялся тонким голосом.
39
В сарае у батьки Хлавно сидело несколько американцев и два немца. Сидели заложниками. Батько дал своим гостям выбрать любой паспорт, — не стесняйтесь. Он старался помочь и шумно радовался, слушая рассказ Волкова о кругосветном путешествии.
Рубец решил стать немцем, его новое имя, удостоверенное паспортом в буро-зеленой обложке, было — доктор медицины Иоганн Мертц. Волков сделался Джеральдом Келли, американцем, по профессии коммерсантом, 24 лет, женатым, но путешествующим без жены. Ему понравилось имя Джерард, и он не хотел другого.
На прощание пили соталь — мексиканскую горилку. Пили и чуть не плакали. Миша терял первого человека, с которым мог говорить в течение
