Собрание сочинений. Том 3. Non-fiction

ИК: А никакого противоречия здесь нету. Задроты, из которых глумятся, лают и воют демоны.

ГД: Ну разве что какие-то неопасные и очень мелкие бесы.

ИК: Вирус тоже очень маленький. Не надо судить по размерам, а также по стилистике. Это человеческое заблуждение. Об этом, кстати, много Льюис писал, любимый мною, что человеку как носителю божественного духа, хочется облагородить даже Сатану. И у него как раз выведено, что самая страшная сила — это, оказывается, какой-то мелкий, глумливый слизняк, какой-то горлум, который чего-то уркочит, рекочит, хихикает, как мелкий шкодливый мальчишка. И вдруг мы понимаем, что вот оно настоящее средоточие врага, а не вот это с крыльями у Врубеля на картине. Хотя человек вообще не может постичь незримых даже на уровне низших духов. Но это метафоры.

ГД: Вот и я о том же: как вы можете этих бедняг Бачинского и Стиллавина обвинять в том, что они Сатана…

ИК: Я знаю, что когда человек возносится гордыней и видит себя великим магом, великим властителем, когда он наполняется бесовской гордыней, в этот момент он ближе к Богу, чем глумящийся, хихикающий, сальный, скользкий… Парадокс состоит в том, что самое страшное — именно на этом низком уровне полное разрушение человека. И в споре Толкиена с Льюисом я на стороне Льюиса. Толкиен рисовал всех своих Морготов, Сауронов и прочее по классическим апокалиптическим канонам… А Льюис говорил: да не, ну что ты, это ж недотыкомки на самом деле… И я согласен, что вот это хихиканье, глум, ложь, которая вертится на языке каждую минуту, они гораздо разрушительнее в целом для человечьего мира, чем романтический демонизм, который сохраняет в себе, по крайней мере, внутреннюю видимость принципа, веры…

ГД: Но это только внутренняя видимость. Фаустианство…

ИК: Безусловно, но это значит, что душа еще не разрушена, и поэтому Фауст спасен, когда его Дева Мария подхватывает. А когда уже ничего не остается, кроме колышущегося эякулирующего сала, которое хихикает и колеблется, вот он — конец, распад. Я знаю, что из человека, который чистосердечно является искренним, одержимым, убежденным, недекоративным, например, сатанистом, из него в конечном итоге может стать хороший иеромонах. А из Бачинского и Стиллавина — никогда. (Смеется.) Как это у Булгакова: «и бесы веруют и трепещут». Пока ты еще остаешься на этом уровне, где еще есть личность, пусть даже и заблудшая (это о том, с чего мы начали), есть еще надежда эту личность вернуть на путь света. А там, где уже этот распад, вот эта пыль… Как говорит Мамонов в фильме Лобана: «Это же пыль, которую уже не собрать». Это как остатки сознания, как привидение в квартире умершего. Эти люди, толстые, здоровые, которые пьют пиво, играют в бильярд и могут дать тебе по морде, они — привидения!

ГД: В конце романа «Гламорама», который вы перевели на русский язык, главный герой, Виктор Вард, очень неясно так растворяется, пропадает, сходит с ума… Он тоже превращается в пыль?

ИК: Тут очень сложный момент. Понятно, что это рассказ символический. Потому что если бы он показал, как его убивают, то стало бы слишком нравоучительно. Я думаю, что это маленькая писательская хитрость, в которой не надо усматривать большого символического значения. Но понятно, что ему конец. Такое насекомое, как Виктор Вард, оно уже не сможет выпутаться из этой ситуации никогда, тем более что в соседней комнате уже накручивают глушитель. Все, приговор будет приведен в исполнение. И автор ему дает последний шанс на спасение, какой-то призрачный: что, может быть, есть какой-то тот свет, какая-то гора, где все не так. И он его отправляет в такое инициатическое путешествие. Но это такой, скорее, от писателя аванс, знак…

ГД: Знак того, что и Бачинский и Стиллавин могут спастись.

ИК: Могут. Могут. Но не тем путем. Я ни у кого не отнимаю шанса на спасение.

ГД: Ну может тогда не стоит их так…

ИК: Стоит. Потому что если их не сдерживать, то хтонь может пожрать человечество вообще. Вся цивилизация стоит на сдерживании этого импульса регрессии. Это же эволюционная регрессия тоже. Они все говорят: мы нормальные законопослушные граждане, мы мэйнстрим. Но это тоже фокус. Парадокс в том, что оставаясь мэйнстримом в целом, человечество должно все время идти вперед и вверх. То есть мещане хороши только до тех пор, пока у них есть свои мюнгхаузены. Когда мюнгхаузенов нет, то они могут идти только вниз, и они превращаются в зверей моментально. Речь не идет о том, что их всех надо убить, а о том, что если им полностью отдать командование дискурсом, то все… Поэтому они основные противники. Потому что те, кто реально играет с левой стороной, это люди, которые, может и враги, но остаются личностями и осознают, что делают, и даже если они воюют с тобой, то ты можешь с ними воевать как самурай, условно говоря. А вот это все болото очень страшно. В этом смысле мне часто говорят: «Вы сноб, вы элитист», пытаясь опять же на меня надеть вот эти ярлычки, наклейки, этикеточки. Натянуть их на меня, как презерватив, чтобы я никого не осеменил своими мыслями. Я, безусловно, считаю, что люди не равны. В определенном смысле. Не перед Богом. А между собой. Перед Богом все равны. Люди не равны между собой, и не только в силу социального устройства (в силу этого они тоже не равны, но это как раз то, что является объектом преодоления). Они неравны между собой именно по естеству. По человеческому естеству, а не по духовному. То есть по проявленности в своем мире. Речь не идет об их душе. Речь не идет о том, что я — ценнее Богу, чем Петросян. Речь идет о том, что человечеству я ценнее, чем Петросян. С моей точки зрения. И она в данном случае является единственной определяющей, и больше никакой другой мне не нужно. Я это знаю, а что думают по этому поводу Петросян и все остальные, мне глубоко насрать.

В этом смысле я, безусловно, не гуманист, потому что я не считаю равенство прав чем-то исходно данным. При этом я стою за всяческое равенство, и