официально называлась должность руководителя ОГПУ), Ежов по сути выражал мнение самого Сталина. Конечно, я был доволен.
– Ты отлично сделал свою работу, – продолжал Слуцкий. – Но с этого момента тебе нужно будет свернуть свою деятельность в Германии.
– Неужели все зашло так далеко! – воскликнул я.
– Именно так, – подтвердил он.
– Ты хочешь сказать, что у тебя есть инструкции для меня, требующие прекратить всю работу в Германии?
Я произнес это с горечью, поскольку предвидел новый поворот в политике, который мог привести к развалу моей организации как раз тогда, когда наша деятельность будет крайне необходимой. Такое случалось и раньше.
Видимо, Слуцкий понял ход моих мыслей и потому многозначительно сказал:
– Такова реальность. Скорее всего, заключение договора с Гитлером – дело трех-четырех месяцев. Не надо сворачивать всю работу, просто немного притормози. Для нас здесь нет ничего, кроме гниющего трупа, ведь это не Франция с ее Народным фронтом! Просто заморозь работу своих людей в Германии. Придержи их. Переведи в другие страны. Пусть учатся. Но будь готов к полному изменению политики.
И чтобы развеять сомнения, которые, вероятно, у меня еще оставались, он добавил, придав значительность своим словам:
– Это сейчас курс политбюро.
К тому времени политбюро уже было синонимом Сталина. Все в России знают, что решения политбюро окончательны, как приказ генерала на поле боя.
– Дело зашло так далеко, – продолжал Слуцкий, – что я могу изложить тебе точку зрения самого Сталина прямо его собственными словами. Недавно он сказал Ежову: «В ближайшем будущем мы заключим соглашение с Германией».
Больше мы эту тему не обсуждали. Помолчав немного, я перешел к вопросу о необычном приказе вызвать для него двух моих людей из Германии.
– Какого черта ты задумал? – спросил я. – Разве ваши люди не понимают, что творят?
– Конечно, мы все понимаем, – сказал он. – Но это необычное дело. Это дело такой огромной важности, что мне пришлось бросить все и приехать сюда самому.
Мои агенты, в которых тогда возникла потребность, не предназначались для работы в Испании, как я думал вначале. Очевидно, они понадобились для какой-то сложной работы во Франции. И все же я продолжал протестовать против их передачи в ведение ОГПУ, и тогда Слуцкий, завершая разговор, сказал:
– Тебе придется так сделать. Это приказ самого Ежова. Нам нужны два человека, которые могли бы сыграть роль чистокровных германских офицеров. И они нужны нам немедленно. Это дело столь важное, что все другое просто не имеет значения!
Я сказал ему, что уже вызвал двух своих лучших агентов из Германии и что они вот-вот будут в Париже. Мы проговорили на другие темы почти до утра. Через несколько дней я вернулся в свою штаб-квартиру в Голландии, чтобы отдать распоряжения, касающиеся соответствия нашей деятельности в Германии новой советской политике.
В январе 1937 года мир с огромным удивлением узнал о новой серии «признаний» в Москве, где тогда шел второй показательный судебный процесс по делу о государственной измене. Очередная плеяда видных советских деятелей, названных на разбирательстве «троцкистским центром», находясь на скамье подсудимых, признавалась один за другим в широкомасштабном заговоре, цель которого заключалась в шпионаже в пользу Германии.
В это время я занимался расформированием крупных отделений нашей разведслужбы в Германии. Московские газеты каждый день публиковали репортажи из зала суда. Я сидел дома с женой и ребенком и читал протокол показаний свидетелей, опубликованный вечером 24 января, когда мой взгляд вдруг остановился на небольшой выдержке из секретного признания Радека на суде. Радек заявлял, что генерал Путна, еще недавно советский военный атташе в Великобритании, а теперь уже несколько месяцев узник ОГПУ, пришел к Радеку «с просьбой от Тухачевского». Процитировав эту строчку из секретного признания, прокурор Вышинский спросил Радека:
Когда я это прочитал, то был так сильно потрясен прочитанным, что жена спросила меня, что случилось. Я протянул ей газету со словами: «Тухачевский
