Соловьев прожил при кузнице более года. Здесь же он женился на троюродной сестре Богдановича Екатерине Челищевой — нервной девице из семьи с патриархальными дворянскими традициями. Брак был фиктивным и имел целью освободить Челищеву от семейного гнета, дабы открыть ей дорогу к учебе. При этом, несмотря на фиктивный характер женитьбы, Соловьев любил супругу; она его — нет. Размолвки начались сразу после венчания. Челищева уехала в Петербург вместе с Евтихием Карповым, будущим режиссером Александринского театра.
В 1876 году в Петербурге образовалось общество «Земля и воля». Богданович, бывший одним из инициаторов при выработке программы народников, примкнул к группе так называемых сепаратистов и привлек туда Соловьева. Оказавшись в Петербурге, Соловьев вновь встретился с женой, и через его посредничество Челищева затеяла довольно некрасивую историю, потребовав от Адриана Михайлова возвращения фамильных драгоценностей, которые она в свое время пожертвовала на дело революции. Бриллианты вернули, но ее отношения с народниками были бесповоротно испорчены. При разговоре с товарищами о Челищевой Соловьев бледнел, но упорствовал в том, что она искренняя, благородная и прекрасная женщина, просто ее смутили новые знакомые. Еще бы, ведь тот, кто любит, видит любимую не такой, какая она есть, а такой, какой он ее выдумал. Вскоре Челищева уехала с фотографом Проскуриным в Ливны, а затем вернулась к матери в Торопец.
Весной 1877 года Соловьев отправился в Самару и в селе Преображенском открыл кузницу, однако через три месяца перебрался оттуда сначала в Воронеж, а потом в Саратов, где в то время располагался центр пропагандистской деятельности «Земли и воли». В Вольском уезде Соловьев устроился на должность волостного писаря, но здесь его деятельность обещала столь малые плоды, что он счел себя вправе оставить работу в деревне и ранней весной 1879 года принял решение отправиться в Петербург с целью цареубийства.
Вот его разговор с Верой Фигнер:
— Нас три-четыре человека на целый уезд. Мы многое делаем, но отвлекитесь от текучки и взгляните, сколь малы наши результаты. При полицейском надзоре работа одиночек, осевших в деревне, не может принести должных плодов. Кругом атмосфера подозрения. Не берешь взяток — значит, бунтовщик! Эту атмосферу подозрения надо рассеять.
— Что ты предлагаешь? — спросила Фигнер.
— Убить государя. Его смерть сделает поворот в общественной жизни, атмосфера очистится, недоверие к интеллигенции прекратится и тогда она получит доступ к широкой и плодотворной деятельности в народе.
— А если неудачное покушение приведет к еще более тяжкой реакции?
— Нет. Неудача немыслима. Я пойду на это дело при всех шансах на успех. Иначе я не переживу…
— Но товарищи могут быть против.
— Все равно… Я сделаю это.
Фигнер свела Соловьева с одним из организаторов «Земли и воли» Александром Михайловым. После встречи тот сказал о Соловьеве: «Натура чрезвычайно глубокая, ищет великого дела, которое бы зараз подвигнуло к счастью судьбу народа». Идеалисты, готовые бескорыстно отдать физическую жизнь за невещественную мечту, — это ли не гарантия грядущего народного благоденствия?
Весной 1879 года, практически одновременно с Соловьевым, в Петербург с юга приехали еще два претендента на то же дело: поляк Кобылянский и еврей Гольденберг, незадолго до того убивший харьковского генерал-губернатора Кропоткина. Они, как и Соловьев, обратились за помощью к членам «Земли и воли»: для подготовки цареубийства необходимо было отследить маршруты передвижения императора, добыть оружие, устроиться с жильем.
Вера Фигнер как в воду глядела — некоторые «товарищи» оказались против. Идея цареубийства вызвала среди петербургских землевольцев жаркие споры: Плеханов и Попов категорически возражали против самой идеи террористического акта, Квятковский, Морозов и Александр Михайлов столь же категорически ее поддерживали.
— Мы имеем право высказывать свои убеждения, которые являются для нас истинами. Следовательно, мы имеем право сделать их истинами для других. Это единственно правильный путь воздействовать на общественную жизнь — путь пропаганды пером и словом, — утверждали умеренные.
— Но правительство ловит нас за нашу пропаганду и расправляется с нами как хочет, а мы ничем не можем ему ответить, — отвечали радикалы.
— Христианство победило кротостью, — проповедовали умеренные.
— Христианство начало побеждать кротостью, а закончило кострами и крестовыми походами. Время нашей кротости уже прошло, — отвечали радикалы. — Террор не будет для нас ни принципом, ни самоцелью. Террор — это быстрая, строгая и непреклонная справедливость, а стало быть, проявление добродетели.
— Среди нас может явиться и Комиссаров! — воскликнул Попов, напоминая о злополучном крестьянине, толкнувшем под руку Каракозова.
— Если им будешь ты, — ответил ему его друг Квятковский, — то и тебя я убью.
Очень показательная фраза, почти нечаевская. Воистину зыбка грань между тьмой и светом. Оказывается, крестьянин Комиссаров тоже достоин смерти, а вместе с ним и все верноподданные граждане — латентная форма тотального террора против всех инакомыслящих прослеживается здесь со всей очевидностью.
Остановились на компромиссе: как организация, «Земля и воля» отказывалась брать на себя ответственность за цареубийство, но отдельные члены общества оставляли за собой право оказывать ту или иную помощь этому предприятию.
