министр внутренних дел Сипягин. Спустя несколько месяцев были совершены покушения на виленского губернатора Владимира Валя и губернатора Харькова Ивана Оболенского. В мае 1903 Григорий Гершуни стрелял в губернатора Уфы Николая Богдановича, а еще через месяц Евгений Шуман смертельно ранил генерал-губернатора Финляндии Николая Бобрикова. Наконец в июле 1904 Сазонов в клочки разнес бомбой преемника Сипягина на посту министра внутренних дел Вячеслава фон Плеве. Список можно было бы продолжить, однако это, так сказать, были всего лишь отдельные акты террора, большая часть которых лежала на совести одной группы — Боевой организации партии эсеров. Но когда прогремели залпы на подступах к Зимнему дворцу, когда насилие власти и вообще все виды насилия приобрели массовый характер, тогда уже действительно в небывалых масштабах обрушились на страну бомбометания, убийства чиновников, грабежи по политическим мотивам (радикалы называли их «экспроприациями» или просто «эксами»), вооруженные нападения, похищения, вымогательство и шантаж в партийных интересах, политическая вендетта — словом, все формы деятельности, подпадающие под широкое определение революционного террора.
Обычно, когда заходит речь об этом времени, принято вспоминать Гершуни, Азефа, Савинкова и иже с ними. Да, эти люди подготавливали и проводили самые громкие теракты, но если сводить разговор только к ним, из поля зрения уходит главное — общая атмосфера растерянности и сковывающего страха, покрывшая Россию, как покрывает Ладогу зимой полуметровый лед. Так что оставим в покое эти имена. Вообще оставим частности. На этот раз героем будет общий план. Ведь если в XIX веке каждый акт революционного насилия тут же становился сенсацией, то после 1905 года вооруженные нападения боевиков происходили столь часто, что газеты перестали печатать подробности о каждом из них. Вместо этого в прессе появились ежедневные разделы, посвященные простому перечислению политических убийств и случаев экспроприации на территории империи.
Неслыханный размах и разрушительное влияние террора на все русское общество стали тогда не просто заметным явлением, но уникальным в своем роде социальным феноменом, на который с изумлением и ужасом смотрел весь мир. Неспроста в дневниках Эрнста Юнгера, командира ударной роты на западном фронте Второй мировой, ценителя библиофильских редкостей, автора знаменитых книг «В стальных грозах», «Тотальная мобилизация», «Гелиополь», одного из вдохновителей «консервативной революции» в Германии, есть следующая запись о советских партизанах (она относится примерно к 1943 году, тогда Юнгер был направлен на восточный фронт в район Майкопа): «В этих людях оживают старые нигилисты 1905 года, разумеется, в других обстоятельствах. Те же средства, те же задачи, тот же стиль жизни. Только взрывчатку им теперь предоставляет государство». Не правда ли — столь долгая память у иностранца на события начала века в России что-то да значит.
Неожиданные и разрушительные последствия русско-японской войны, события «кровавого воскресенья» и все прочие неудачи и просчеты правительства вкупе так раскрутили маховик революционного террора, что, вопреки мнению либерала П. Струве, будто «оружие политического насилия будет вырвано из рук» экстремистов установлением конституционного строя, террористические акты не прекратились и после опубликования Манифеста 17 октября 1905 года. А Манифест этот, между прочим, впервые гарантировал соблюдение основных прав человека для всех граждан России и предоставлял законодательную власть Государственной думе. Напротив, уступка самодержавия была воспринята как признак слабости (чем она в действительности и была), и ободренные этой победой радикалы, бросив все силы на окончательное уничтожение государства, устроили в стране настоящую кровавую бойню.
«Наихудшие формы насилия проявились только после опубликования Октябрьского манифеста», — писал современник Первой русской революции. Другой очевидец событий, начальник киевского Охранного отделения Спиридович, сообщил, что в иные дни «несколько крупных случаев террора сопровождались положительно десятками мелких покушений и убийств среди низших чинов администрации, не считая угроз путем писем, получавшихся чуть ли не всяким полицейским чиновником; …бомбы швыряют при всяком удобном и неудобном случае, бомбы встречаются в корзинах с земляникой, почтовых посылках, в карманах пальто, на вешалках общественных собраний, в церковных алтарях… Взрывалось все, что можно было взорвать, начиная с винных лавок и магазинов, продолжая жандармскими управлениями (Казань) и памятниками русским генералам (Ефимовичу в Варшаве) и кончая церквами». Бывший народоволец Лев Тихомиров назвал это время «кровавой анархией», а граф Сергей Витте и вовсе окрестил Россию тех лет «огромным сумасшедшим домом».
Впрочем, еще Достоевский подметил: «Подлец человек — ко всему привыкает», — поэтому неудивительно, что, пережив первый шок, люди вскоре стали говорить о бомбах, как об обыденных вещах. На жаргоне террористов ручные гранаты назывались «апельсинами», обывателям словечко понравилось и по малом времени эвфемизм прочно вошел в повседневную речь. На эту тему даже сочинялись шуточные вирши, вроде следующих:
Боязливы люди стали —
Вкусный плод у них в опале.
Повстречаюсь с нашим братом —
Он питает страх к гранатам.
С полицейским встречусь чином —
Он дрожит пред апельсином.
В ходу были анекдоты, напоминающие «армянское радио» советских времен:
