— Во, — развел Костя руками, — как маленькие колеса!
На ребят, однако, никто даже внимания не обратил.
— Цыть вы, пострелята! — нахмурился батька.
Ребята обиженно замолчали.
В избе было душно и жарко, от гусят, ночевавших под печкой, слышался дурной запах. Мать месила тесто. Батька о чем-то разговаривал с Федоровым, здоровым и широкоплечим парнем, недавно вернувшимся из Красной армии. В углу под иконами и портретом Буденного сидел дядя Прокофий, молодой парень, который вернулся из Красной армии года два назад и успел за эти годы так поднять свое хозяйство, что все соседи завидывали Прокофию.
Федоров в чем-то убеждал батьку, размахивал руками и то-и-дело вставлял в разговор непонятные словечки:
— Ты, Митрий Михалыч, сам посуди, — перегибался через стол Федоров, — волка возьми к примеру… Индивидуально он живет? Индивидуально! В одиночку то есть… А почему? Да потому, что он зверь. Неужто и мы от зверей не ушли? Ведь это беспременно должны жрать друг друга, ежели индивидуально будем… Что Прокофий? Прокофий хоть и демобилизованный, а первый есть кулак на деревне.
— Да что ж, — дымил цыгаркой батька, — я с полным удовольствием, да только толк-то будет ли?
— Беспременно! — стучал ладошкой о стол Федоров.
Дядя Прокофий усмехаясь качал головой.
— Замотал, замотал! — злился Федоров, — да ты говори, а башкой тут нечего крутить.
Дядя Прокофий щурился и вздыхал:
— Непутевый ты, Сережка, — и укоризненно смотрел на Федорова, — сыплешь словами, что горохом, а что болтаешь, поди и самому невдомек. Прокофий, говоришь, кулак. Дурья ты голова! Вот что… Тогда ты еще сопли вытирал, Прокофий-то уже мировую контру шашкой рубал…
— Рубал? — кричал Сережка Федоров. — А сейчас — кулак ты. Вот кто ты есть! Батрака взял уже?
— Ты не ори, — хмурился. Прокофий, — какой я кулак, когда есть я культурный хозяин. Вы вот на бога все надеетесь, а у меня агрономические книжки заместо бога. Бедняком был, а теперь — вона добра-то всякого имею. Ты вот Митрия подбиваешь в колхоз Ладно. Колхоз, так колхоз. Валите. Не возражаю. А только кто ж пойдет-то с вами, с гольтепой? Свое хозяйство поставьте спервоначалу. Свое хозяйство плохое, а других учить хотите… А кулаком меня не смей называть. Я, брат, сам против кулаков пойду в любое время.
— Пойдешь ты! Так я и поверил! Батрака-то взял уже?
— Батраком не кори. Справлюсь немного и батрака отпущу.
— Одного отпустишь, а пятерых возьмешь?
— Ругаться зачем же, — примиряюще сказал батька. — Прокофий, конечно, по книжкам ведет хозяйство… Это безусловно. Однако ты, Прокофий, напрасно коришь нас. Гольтепа мы безусловно. Что правда, то правда. А что с ней, с проклятой землей этой сделаешь. Слезами поливаем, а не родит. Потом удобряем, а она хоть бы что… Ты вон порошки сыплешь в землю, а на порошки-то тоже деньги нужны. За порошки ребятами не заплатишь, а их у меня трое. И сами знаем, машиной обрабатывать беспременно лучше. Порошки — совсем хорошая штука. Да ведь деньги большие нужны.
— Я с небольшими деньгами начал, — щурился Прокофий.
— Ты — другое дело… Ты один, Прокофий!
— Он без денег начал? — кричал Федоров. — Батька твой всю революцию спекуляцией занимался, а ты говоришь без денег.
— А ты считал наши деньги?
— Не считал, да знаю… Культурный хозяин какой выискался! А я тебе так скажу, сейчас ты одного батрака взял, а через год на пятерых станешь ездить.
— Забрехал, залаял!
— Не брешу, а правду-матку режу… Хозяйство-то, чать, расширять будешь? А станешь расширять, — рабочие руки беспременно понадобятся. И вырастешь ты, красный боец, в кулака-мироеда. Ей-бо право!
— Ври больше! Будто я не с беднотой теперь?
— Теперь да! А погоди немного — и отойдешь… Комиссар был у нас в полку, так он завсегда говорил бывало: волки травой не питаются. А ты, брат, батраками стал питаться. Кровь сосешь батрачью.
Дядя Прокофий злился и грозил оторвать Сережке голову, если он назовет его еще раз кулаком.
— Ага, не нравится? — не унимался Федоров. Красный боец протестует? Не желает кулаком называться, а сам мордой, что лиса в кувшин, в кулацкое хозяйство залез. Не выдернуть морды-то. А разбить кувшин, поди, жалко?
Что еще говорили мужики, ребята не слышали. Густой и липкий сон обволок братьев, и они крепко уснули, сложив головы на подоконник.
А когда батька перетаскивал их сонных на полати, Мишка видел во сне трубу и в трубе веселого парня с гармошкою в руках, а Костя плавал в огромном стакане чая и ел большими ломтями халву.
