вдовы Устиньи, надел на голову горшок и, высунув язык, покачивал головой. Дурачество ребят рассердило Мишку.
— Махонькие что ли? — прикрикнул он на Петьку и Сеньку. — Тут всерьез собрались, а они дурака валяют.
— Пускай их подурачатся, — вступился Федоров, выдвигая стол на середину.
Однако ребята притихли и стали серьезными.
— Что ж, — осмотрелся Федоров, — видать, никого не придет больше?
Ребята помолчали. Мишка подпрыгнул на месте, вытянул голову и потихоньку опустился на кончик скамьи.
— Так вот, ребята, — кашлянул Федоров и повел речь о птичнике. Говорил он о том, какое это огромное дело, как надо начинать его и что будет, если хорошо наладить работу. Он, как и в тот раз, на дворе, широко открыл глаза и, не видя ни ребят, ни прокопченных, изъеденных стен, заговорил о социализме, о дворцах, о новой жизни. Рассекая руками воздух, он словно плыл к этому чудесному миру, далекие берега которого тянули его с непреодолимой силой. И за ним, за его горячей, сбивчивой речью, уплывали завороженные ребята.
Все это было похоже на чудесную сказку, чудеснее, всего потому, что могла она стать былью здесь, в этой деревне.
Слушая с жадностью Федорова, никто и не заметил, как быстро пролетело время.
— Будто сказка, — несмело заметил Колька Гарфенихин, когда Федоров кончил говорить, — вроде на ковре-самолете летали.
— Сказка? — удивился Федоров. — Пусть будет по-твоему. А только ковер-самолет — это гуси. На крыльях гусей мы и помчимся.
Батька привозит маленьких великанов
Прошло несколько дней.
Затея Федорова обсуждалась в деревне на все лады.
— Придурковатый парень, вот и мудрует, — говорили некоторые.
Другие ехидничали.
— Где бы самому в батраки итти, так вона он сколько себе батраков набрал. Полный двор наймитов! А вы говорите дурак!
— Отцам головы крутить надо за это, — ругались некоторые, — дурачье ить какое! Будто ребятам в своем хозяйстве неча делать!
— Я своему показал, — хвастал хромой Митрофан, — тоже ить в канпанию было сманили. Приходит, дай, грит, батька, десять свежих яиц да гусыню на месяц. Ну, наломал хвост-то…
Находились и такие крестьяне, которые хотя и не одобряли затеи, однако и ребят своих не удерживали и яиц пообещали дать и гусынь.
— А чего не дать? Федоров говорил, что яйца вернут взад, да еще по гусю дадут в придачу. А гусыня не убудет. С корму опять же долой.
— А может что и выйдет у них. Пущай раздувают кадило!
Мишке теперь проходу не давали в школе:
— Эй, громкоговоритель, скоро на яйца сядешь?
— Глянь, ребята, главный гусак идет!
Доставалось и другим «канпаньонам».
Мишка хотя и слышал эти обидные слова, однако и виду не подавал. Старался пропускать обиды мимо ушей. Впрочем, не все легко переносили насмешки, случалось и поплакать кое-кому; были и такие дни, когда «канпаньоны» жаловались Федорову, но этот парень советовал им плюнуть на всех с самого высокого места.
— Залезьте на колокольню и плюньте! — шутил Федоров.
Он теперь ходил веселый, напевал под нос разные песни, которые впрочем походили одна на другую, точно зерна жита, стучал во дворе топором, беседовал подолгу с ребятами.
— Мы им утрем нос-то, — подмигивал Федоров, стой, дай только срок.
Даже о колхозах перестал говорить с крестьянами Федоров.
— Фактом по лбу, — часто бормотал он, теперь — фактом по лбу! — и с ожесточением принимался рубить, строгать и пилить.
Федоровский двор стал неузнаваем. Старый повалившийся сарай выпрямился и покрылся заплатами из свеже-выструганных досок. По крыше ползали ребята, штопая дыры тючками соломы. Во дворе кипела работа, словно в муравейнике.
На самодельных носилках выносили из сарая щебень, кирпич и навоз, все что лежало там еще при жизни матери Федорова. Под навесом ребята рыли яму для будущего стока. Несколько человек мешали ногами рубленную солому и глину, а другие ляпали этой замазкой низ сарая.
— Тепло гусакам тут будет, — смеялся Костя, размазывая глину по щелям.
Сам Федоров с Пашкой и Мишкой устраивали в сарае окна.
