То были опытные, испытанные в житейской борьбе белки, научившиеся с бесконечной осмотрительностью различать отравленное зерно и стальные капканы, расставленные Диком. Они уцелели там, где погибли десятки их менее осторожных товарищей, но и этих было достаточно, чтобы снова расплодиться по всем склонам.
Дик зарядил ружье мелкими патронами и, растянувшись во весь рост, опираясь только на локти, оглядел всю лужайку. Когда он выстрелил, шума от взрыва не было, только щелкнул механизм, когда вылетела пуля, выскочил пустой патрон, в камеру скользнул новый, и взвелся курок. Большая бурая белка взлетела в воздух, кувыркнулась и исчезла в зелени травы. Дик выждал, устремив глаза вдоль дула к норам, где виднелась широкая полоса серой земли, явно свидетельствующая о том, сколько здесь было съедено зерна. Когда снова показалась раненая белка, пытавшаяся проползти мимо открытого места в нору, ружье снова щелкнуло: она свалилась набок и больше не шевельнулась.
При звуке первого же щелчка все белки, кроме раненой, юркнули по норам. Теперь оставалось только ждать, пока их любопытство преодолеет осторожность. На это время и рассчитывал Дик. Лежа на земле и высматривая, не появится ли где слишком любопытная белка, он думал о том, не подойдет ли Паола что-нибудь сказать ему. Она — в тревоге, но справится ли она с ней сама, без его поддержки? Этого никогда не бывало. Всегда, рано или поздно, она приходила к нему и делилась тем, что ее тяготит. Конечно, рассуждал он, ничего подобного с ней никогда не происходило. Ей очень трудно рассуждать о том, что ее смущает, именно с ним. С другой стороны, соображал он, ведь она всегда так откровенна! За все годы, проведенные вместе, он этим восхищался, радовался такой откровенности. Неужели теперь она ей изменит? Так лежал он в раздумье. Паола не заговаривала. Тревоги в ней не было заметно. Она не шевелилась. Он скользнул по ней взглядом: она лежала на спине с закрытыми глазами, раскинув руки, будто от усталости.
Из норки выглянула маленькая головка цвета серой сухой земли. Дик выждал несколько минут; уверившись, что опасность не грозит, маленький зверек вылез целиком, уселся на задние лапки и оглянулся, точно выискивая причину давешнего шума. Ружье снова щелкнуло.
— Попал? — спросила Паола, не открывая глаз.
— Попал! Какая толстая, жирная! Видно, я пресек в корне жизнь целого поколения.
Прошел еще час. Солнце пекло, но в тени было сносно. Дик прибавил к своей добыче третью белку. Книга лежала возле Паолы, но она не предлагала читать.
— Тебе нехорошо? — решился он, наконец, спросить.
— Нет, ничего; голова побаливает, пренеприятная невралгическая боль, как раз поперек глаз, вот и все.
— Верно, много вышивала? — поддразнил он.
— В этом неповинна, — ответила она.
Особой принужденности между ними не чувствовалось, но Дик, наблюдая за новой вылезшей из норы необыкновенно крупной белкой и выжидая, пока она отползет по открытому месту футов на двадцать по направлению к полю, понял: «Нет, сегодня никаких разговоров не будет. И мы не будем ни ласкать, ни целовать друг друга в траве».
Намеченная им жертва доползла до края луга. Он нажал курок. Белка повалилась набок, на мгновение замерла, а затем побежала быстрыми, неловкими шажками к своей норе. Щелк, щелк, щелк, — затрещало за нею ружье, приподнимая маленькие облачка пыли около самой белки и лишь на волосок не попадая в нее. Дик стрелял так быстро, как только успевал нажимать палец на курок, — казалось, точно льется свинцовая струя. Он быстро перезарядил ружье. Паола сказала:
— Вот так пальба! Попал?
— Попал. Это, видно, патриарх, праотец всех белок, могущественный пожиратель зерна и корма молодых телят. Но целых девять длинных бездымных патронов на одну белку — это убыточно! Надо подтянуться!
Солнце опускалось. Ветерок замер. Дику удалось убить еще одну белку; он грустно оглядывался, не покажется ли еще. Он дал Паоле время и создал соответствующую обстановку, чтобы вызвать ее на откровенность. Однако положение, вероятно, оказалось именно таким серьезным, как он и предполагал. Может быть, даже еще серьезнее, чем он думал: весь его мир рушился. Он чувствовал себя растерянным, потрясенным. Будь то другая женщина — не Паола! В ней он был так уверен. Ведь двенадцать лет совместной жизни давали право на уверенность.
— Пять часов, солнце низко, — сказал он наконец, вскочив на ноги и наклоняясь к ней, чтобы помочь ей подняться.
— Как я хорошо отдохнула! Это мне и было надо, — сказала она, направляясь к лошадям. — И глазам намного лучше. Хорошо, что я не стала читать тебе вслух.
— Ну, веди себя и дальше как следует, — предупредил Дик беспечным тоном, точно все обстояло благополучно. — Не смей читать ни строчки Ле Галльена. Мы прочтем это как-нибудь вместе в другой раз. Давай руку. Клянись Богом, Паола!
— Клянусь Богом! — послушно повторила она.
— И пусть злые гномы пропляшут на могиле моей бабушки, если…
— И пусть злые гномы пропляшут на могиле твоей бабушки, — повторила она торжественно.
На третье утро после отъезда Грэхема Дик устроил так, чтобы к тому моменту, когда Паола, совершая свой утренний обряд, обычно заглядывала к нему, а теперь с порога бросала ему свой обычный привет «С добрым утром, славный господин!», быть занятым с заведующим молочной фермой. За
