пристально, что и в лице его и в глазах она, наконец, ясно прочла, что он знает. Грэхему она ничего не сказала, даже не намекнула. Это бы ничего не поправило. Это могло бы только побудить его уехать, а она честно сознавалась себе, что отъезда его не хочет.
Но почти полностью убедившись, что Дик знает или догадывается, она ожесточилась и решила сознательно играть с огнем. Если Дик знает, рассуждала она, почему он молчит? Он всегда обо всем высказывался прямо. Она этого и хотела, и боялась, но страх скоро исчез, осталось одно желание, чтобы он заговорил. Что бы ни случалось, всегда действовал, решал он. Грэхем определил положение как «треугольник». Пусть Дик решит эту задачу. Нет того, чего бы он не сумел разрешить. Почему же он тянет?
И она продолжала жить без оглядки, стараясь заглушить мучившую ее двойственность, не углубляясь в размышления, отдаваясь захлестнувшей ее волне и уверяя себя, что она живет интенсивно, как никогда. Временами она даже не отдавала себе отчета в том, что думает, и гордилась тем, что двое таких выдающихся мужчин у ее ног. Гордость всегда была одним из основных ее свойств: она гордилась всяким своим искусством, достижением; так было с музыкой, с внешностью, так было с плаванием. Для нее легко изящно танцевать, элегантно, изысканно одеваться, было одинаково легко нырнуть ли грациозно и смело, как рискнет мало женщин, или спуститься в бассейн на Горном Духе и своей твердой волей успокоить и одолеть в воде огромного коня.
Она была подлинная женщина их расы, такого же типа, как и они, и испытывала удовлетворение, видя подле себя этих двух сероглазых статных мужчин. Она вроде бы нервничала, была возбуждена, находилась в лихорадочном состоянии, но дело было не в нервах. Иногда она совершенно хладнокровно сравнивала их обоих и сама не могла бы сказать, кому из них она хочет показаться красивее и обаятельнее. Грэхема она держала крепко, но и Дика она давно привыкла держать и не хотела его выпускать и сейчас.
Гордость как бы щекотала и взвинчивала ее; она почти с жестокостью думала о том, что оба таких незаурядных мужчин страдают из-за нее; она не скрывала от себя, что если Дику все известно, — или с тех пор, как ему все известно, — то, вероятно, он тоже страдает. Она уговаривала себя, что у нее сильное воображение, что в любви она отлично разбирается и что к Грэхему ее влечет отнюдь не свежесть, острота и новые оттенки впечатлений, упорно отказываясь сознаться, что далеко не второстепенную роль в ее чувстве играет страсть.
В глубине души она чувствовала, что одержима каким-то безумием и что всему этому должен наступить конец — ужасный, если не для всех, то для одного или для двоих из них. Но ей нравилось маневрировать над пропастью, не особенно задумываясь над этим. Сидя в одиночестве перед зеркалом, она с шутливым укором качала головой, приговаривая «Ах ты, хищница! Хищница!» А в те редкие минуты, когда она все же позволяла себе глубже вдуматься в то, что происходит, она вынуждена была признать, что Бернард Шоу и «философы», пожалуй, правы, разоблачая хищнические склонности женщин.
Она не соглашалась с мнением Дар-Хиала, будто женщина — не доделанный природой мужчина, но снова и снова на память ей приходили слова Уайльда: «Женщина побеждает, неожиданно сдаваясь». Разве она победила Грэхема, спрашивала она себя. Уже те немногие уступки с ее стороны казались ей и неожиданными и непонятными. Неужели она капитулирует? Он собирается уезжать. С ней или без нее, но он хочет уехать! Она удерживала его — как? Разве она давала ему какие-нибудь обещания на будущее? Она со смехом отгоняла все эти мысли, живя лишь сегодняшним днем, стремясь в заботах о внешности ощутить ту полноту жизни, которая, казалось, переполняет ее.
Глава 27
Мужчина и женщина, живущие под одним кровом, редко остаются на одном определенном неизменном расстоянии друг от друга. Мало-помалу, совершенно незаметно, Паола и Грэхем сближались. От долгих бесед, от прикосновений рук было недалеко и до менее невинных ласк; так случилось, что они оказались в объятиях, и губы их снова встретились в поцелуе. В этот раз Паола не вспыхнула гневом, а только сказала повелительно:
— Вы не должны уезжать.
— Я не должен оставаться, — отвечал Грэхем в тысячный раз. — Ну, конечно, мне приходилось и раньше целоваться потихоньку и в другом я бывал виноват, — признавался он. — Но тут не то: тут я имею дело с вами и с Диком.
— А я вам говорю, что все это как-нибудь образуется, Ивэн.
— Так уезжайте со мной, вот тогда и можно будет сказать, что образуется, тогда мы с вами все образуем. Уедем сейчас.
Она вся съежилась.
— Вспомните, — уговаривал ее Грэхем, — что Дик говорил в тот вечер, за обедом, когда Лео боролся с драконами: что если бы даже от него убежала его собственная жена Паола, он был сказал: «Господь с вами, дети мои!».
— Оттого-то мне так и трудно, Ивэн. Он действительно Большое сердце, вы его точно назвали. Послушайте, понаблюдайте за ним. Он сейчас именно так нежен, как говорил в тот вечер, то есть нежен со мной. И больше того. Вы последите за ним…
— Он знает? Он говорил что-нибудь? — прервал ее Грэхем.
— Он ничего не говорил, но я уверена, что он знает или догадывается. Вы только понаблюдайте за ним. Он ни за что не станет соперничать с вами!
