поверю, что он ушел навсегда». Эта реплика оказалась пророческой: дни Эбби в Центре Джонсона еще не были сочтены. За время работы в штаб-квартире он сделался союзником Дэна Голдина, который в 1992 году стал администратором NASA. В 1996 году Голдин назначил Джорджа директором Космического центра имени Джонсона[156], то есть дал ему должность с наибольшими полномочиями во всем NASA. В конечном итоге Джордж получил все и доказал то, во что каждый из TFNG верил так много лет: никто не мог сравниться с Эбби в способности манипулировать организацией, полной византийских интриг, подобной NASA. Его таланты могло бы с успехом использовать ЦРУ. Если бы в самые мрачные годы холодной войны оно сбросило Джорджа Эбби с парашютом на Красную площадь, голого и без копейки денег, через год он стал бы членом Политбюро, а через два – советским премьер-министром. И тогда холодная война закончилась бы на несколько десятилетий раньше.
5 декабря 1987 года Отдел астронавтов устроил прощание с Эбби в заведении «Пи-Тиз – французское барбекю». Официально мероприятие называлось «торжественный вечер в честь Джорджа Эбби». Примерно треть отдела сочла уместным не явиться, а два астронавта прямо сказали мне, что бойкотируют мероприятие. Полагаю, что некоторые из отсутствующих предпочли бы выполнить ночную трансатлантическую посадку в Тимбукту, лишь бы не выражать признательность Джорджу. Я пришел, главным образом, отпраздновать тот факт, что он уходит из нашей жизни. Никто не собирался в этот вечер петь сентиментальными голосами «Старое доброе время» Роберта Бёрнса. Вечер вел Марк Ли из набора 1984 года, и вел его прекрасно, в парике с короткой стрижкой, подражая Эбби. Марк явно придерживался мнения, что Джордж навсегда утратил власть над астронавтами, потому что его кислотный юмор явно был из серии «Я никогда больше не увижу этого человека». Он упомянул о приверженности Эбби к морским летчикам, о предполагаемой роли Дика Трули в его смещении с должности (примечательно, что Дик Трули и новый директор JSC Аарон Коэн на вечеринке отсутствовали) и о характерных для Джорджа приступах нарколепсии, во время которых он не хотел слушать мнения, отличающиеся от его собственного. Затем, к изумлению всех собравшихся, Марк снял парик и сделался сентиментальным: «Невозможно работать с боссом в течение стольких лет и не почувствовать комок в горле при его уходе». Я не мог поверить своим ушам, да и другие вокруг меня переглянулись столь же изумленно.
Эбби для меня умер. Другой важный для меня человек, мой отец, внезапно умер во сне несколькими месяцами позже – 10 февраля 1988 года. Ему было 66 лет, и он прожил ровно половину жизни с ногами и половину – без них. Мне смутно припоминается, как он стоит около меня, восьми– или девятилетнего, на прочных, как камень, ногах и показывает, как закрутить подачу или нанести удар. Но эти воспоминания почти вытеснены его образом в те три десятилетия, которые прошли после полиомиелита. В те годы я всегда видел его в инвалидном кресле, словно оно было частью его живого тела. И в этих сценах я видел человека, который стоял выше, чем большинство из нас могут стоять на двух ногах. Отец был героем для меня.
Я решил проехать 800 миль до Альбукерке на машине, чтобы никто не мешал мне думать и вспоминать отца, прежде чем на меня свалятся заботы, связанные с его смертью. Двое моих братьев жили в Альбукерке, так что было кому помочь маме в этой ситуации, но я знал, что помощь ей не потребуется. В схватке с моей матерью горе не имело никаких шансов. Когда я вошел в дом через два дня, она отозвала меня в сторону и сказала: «Майк, я очень любила твоего отца, но ты не увидишь, как я плачу. Это не пристало Петтигрю». И она не плакала.
Как и многие люди, пережившие внезапную смерть отца, я сожалел обо всех тех вещах, которые не сказал ему, пока он был жив и мог меня слышать. Я хотел бы сказать ему, как было важно для меня, что он оставался участником наших детских игр даже после полиомиелита. Мы с братьями выносили отца на пригорок, и он был нашим постоянным питчером во время игры в бейсбол. Он судил наши баскетбольные баталии в переулке на асфальте. Он играл с нами в водное поло, и его усохшие ноги плыли за ним, как две ленточки из плоти.
Он одарил меня чувством легкого и непринужденного юмора, и я хотел, чтобы отец вернулся и услышал: «Спасибо, папа». Я вспоминал, как он сидел в кресле, полностью одетый, курил трубку и думал, не искупаться ли. Затем с криком «банзай!» катил в кресле прямо к бассейну. Кресло уходило на дно, и отец сидел в нем еще несколько секунд, по-прежнему с трубкой в зубах. Мы с братьями смеялись над его подводной позой. Вытащив его и кресло из воды, мы подбивали отца повторить этот номер еще раз, и он повторял.
Я хотел бы сказать ему, какую радость испытывал, когда мои планеры с резиномотором поднимались над пустыней. Отец показал мне, как их делать, и я все еще видел, как его руки, огромные и огрубевшие из-за использования костылей и кресла, направляют мои при ошкуривании пропеллера из бальсового дерева.
Я хотел вернуть отца и сказать, как важно было для меня, что он забрал меня из школы домой, чтобы показать по телевизору, как Алан Шепард поднимается на своей «свече» в космос. Я хотел поблагодарить его за поездку на авиабазу Кёртланд, где я увидел, как офицер метеослужбы запускает свой радиозонд. Отец затем поспешил со мной домой, чтобы я мог пронаблюдать за гелиевым баллоном в телескоп. Я надеялся, хотя и совершенно напрасно, что приборный контейнер, висящий под баллоном, опустится на парашюте к нам во двор. При мысли, что можно притронуться к чему-то, что побывало в стратосфере, мое сердце бешено колотилось.
Я вспоминал, как отец купил мне первую ракету – пластмассовое устройство, приводимое в движение уксусом и пищевой содой. А потом он дарил
