бесконечная погоня за статусом и неутолимая жажда денег.
Придя в результате скрупулезного анализа и к подобным выводам, древние греки решили, что деньги – не просто далекий от идеала, но и вообще нежизнеспособный механизм организации общества. По сути дела, деньги вступали в противоречие сами с собой. Аристотель ссылается на историю Мидаса как на иллюстрацию взглядов сторонников номинализма, согласно которому экономическая ценность является общественным изобретением, а не естественным свойством. Денежное богатство, утверждает он, отличается от реальных, настоящих, полезных и физически существующих вещей, таких как еда или хворост, – деньги имеют ценность и, более того, могут существовать только в обществе. Если убрать общественный контекст, денежное богатство «может оказаться прямо-таки не имеющим никакого смысла, и человек, обладающий им в преизобилии, может умереть голодной смертью, подобно тому легендарному Мидасу, у которого вследствие ненасытности его желаний все предлагавшиеся ему яства превращались в золото». Деньги и их ценность зависят от людей, однако именно эта способность Мидаса превращать все в золото – то есть применять ко всему идею экономической ценности – и изолировала его в конечном итоге от остальных членов общества. Вот парадокс, который составляет сущность денег. Деньги – это общественная технология, которая зависит от других людей. Но при этом она изолирует нас от других людей, поскольку сводит многообразие человеческих отношений в одномерность чисто финансовых.
Трагедии Эсхила, Софокла и Еврипида – пик классической греческой мысли и искусства – постоянно указывают на недостатки подобной модели поведения. Их персонажи достигают своей цели – денег и власти, но платят за это изоляцией от общества и семьи. В наиболее жестоких случаях связь с безжалостной логикой денег указывается напрямую. В произведении Эсхила «Семеро против Фив», когда главный герой Этеокл решает ради наследства пойти войной на собственного брата, хор умоляет его передумать. Это будет, предупреждает он, битва насмерть между ближайшими родственниками: «Вины такой и время не сумеет смыть». И все только ради денег.
просит Этеокла хор. Но Этеокл объясняет, что он не в силах это сделать – проклятие отца нашептывает ему советы, содержание которых сводится к тому, что так пугало греков в денежном обществе: сначала – деньги, потом – естественный порядок.
Способность денег даровать человеку свободу – от общественных обязательств, даже от обязательств перед семьей – сулила многое. Греки понимали это точно так же, как понимают это все, кто на себе испытал недостатки классовой системы или семейной иерархии. Зато обещание, что эта свобода не затронет древние институты политической и личной безопасности, звучит слишком сладко, чтобы быть правдой. В этом на собственной шкуре убедились герои классических трагедий и Мидас, познавший посреди всего своего золота немыслимое одиночество.
Спартанское решение
В Древней Греции споры по поводу денег были предметом не только философских размышлений, но и активных политических дебатов. Сразу после изобретения денег контраст между традиционным и денежным обществом проявился чрезвычайно выпукло. Там, где негативные последствия появления денег перевешивали, по мнению населения, позитивные, недовольство выплескивалось за пределы академии и симпозиума – в суды и на поле боя. И хотя с самой проработанной критикой денежного общества выступили афинские мудрецы, на практике самая жесткая реакция возникла не в Афинах, а в полисе, всегда соперничавшем с Афинами, – в Спарте. С определенной точки зрения это вполне объяснимо: Спарта была тоталитарным государством, гораздо более агрессивным, чем «культурный центр всей Греции». И действительно, государственное устройство Спарты уже многим из современников казалось воплощением опасного фанатизма. Ведь именно в Спарте было принято умерщвлять младенцев, по мнению представителей государства, родившихся недостаточно сильными, чтобы стать воинами, а выживших с семилетнего возраста подвергать суровой муштровке. В двенадцать лет детей забирали у родителей, да и сам институт семьи активно подавлялся – ему предпочитали совместное проживание в военного образца казармах и поголовное, беспрекословное подчинение государству. Удивительным на этом фоне выглядит реально существовавшее и закрепленное законом равенство полов, однако наравне с ним существовала и жесткая кастовая система, в рамках которой низшие классы терпели откровенно варварское обращение со стороны аристократии.
Однако для многих древних мыслителей подобная модель государства с его четко прописанными правилами поведения, основанными на соблюдении традиций, обычаев и слепом следовании укоренившимся предрассудкам, представляла собой «исторический пример идеального общества». Во всяком случае, так считали сами спартанцы. Бесспорным доказательством того, что это именно так, служил им тот факт, что их режим якобы без всяких реформ и трансформаций просуществовал на протяжении четырех веков. В качестве еще одного доказательства они приводили победу над Афинами в решающей битве в конце V века до н. э. Поэтому нам понятна реакция спартанцев на возникновение денег, в том числе на нежелательные аспекты этого явления, – несравненно более «экстремальная», нежели у их оппонентов, демократов-афинян. Ведь если задуматься, какую пользу может принести идеальному обществу такое изобретение, как деньги? Разве истинная свобода – не та, какую дарует принадлежность к казарме, к роду и к числу граждан Спарты? И какая еще нужна стабильность, кроме государственного устройства, неизменного на протяжении четырех веков? Вывод очевиден – идеальное общество не нуждается в подобном изобретении. Уверенная в совершенстве своей традиционной общественной структуры, Спарта отказалась от использования денег. Поэтому в критический момент Пелопонесской войны, когда спартанцы одержали победу над союзниками Афин – Мантинеей, они использовали еще один, дополнительный способ унизить побежденных. Помимо применения стандартной «процедуры» – сровнять город с землей и насильно переселить выживших, – спартанцы отменили деньги. В каком-то смысле стратегия полного уничтожения денег может быть расценена как пример «продвинутости»
