Иерусалимский гарнизон тоже выступил из города воевать с русскими. Джеймс Финн наблюдал, как солдаты берут на караул на парадном плацу за Яффскими воротами и «сирийское солнце сверкает в стали их штыков». Он не мог забыть, что «корень всего происходившего — Святые места» и Николай «не оставит попыток завладеть [иерусалимскими] святынями»[215].
Вместо уже привычных русских богомольцев в город хлынуло новое племя скептически настроенных западных гостей: в 1856 году их было уже около 10 тыс. Все они хотели посмотреть на святые места, из-за которых разгорелась война с Россией. Но поездка в Иерусалим все еще оставалась предприятием тяжелым и изнурительным. Там не было карет — только крытые паланкины, в городе не имелось ни гостиниц, ни банков: посетители останавливались в монастырях, и самыми комфортными из них являлись армянские обители с изысканными внутренними дворами. Правда, в 1843 году еврей из России Менахем Мендель открыл в городе первый постоялый двор «Каминич». Вслед за ним распахнул свои двери для гостей «Английский отель», а в 1848 году сефардское семейство Валеро открыло в Иерусалиме первый европейский банк — в помещении над лестницей рядом с улицей Давида. И все же Иерусалим оставался провинциальным османским городом, управляемым неряшливым пашой, который жил в ветшавшем серале, что включал жилые покои, гарем и тюрьму и находился чуть севернее Храмовой горы[216]. По свидетельству Финна, западные европейцы «дивились нищенскому убожеству этой резиденции» и шарахались от грязных наложниц и «оборванцев-чиновников». Попивая кофе с пашой, гости слышали, как лязгают кандалы узников, а бывало, до них доносились жуткие крики тех, кого мучили в подземной темнице. Во время войны паша пытался поддерживать мир в Иерусалиме. Но православные греки все же напали на вновь назначенного католического патриарха и даже загнали в его резиденцию верблюдов — к вящему удовольствию знаменитых писателей, приехавших посмотреть на те самые святыни, за которые гибло в жестоких сражениях так много солдат и еще больше умирало в вонючих госпиталях. Однако святыни не слишком впечатлили литераторов.
Герман Мелвилл, которому шел тогда 38-й год, стяжал славу тремя романами, основанными на его собственных увлекательных приключениях, связанных с китобойным промыслом в Тихом океане. Но «Моби Дик», опубликованный в 1851 году, поначалу разошелся весьма скромно — всего 3 тыс. экземпляров. Подавленный и страдающий, словно второй Гоголь, Мелвилл приехал в Иерусалим в 1856 году в надежде поправить здоровье и… исследовать натуру Бога. «Преследуя свою цель и в то же время являясь неким пассивным объектом, весьма расположенным для восприятия таинств города, я старался пресытиться атмосферой Иерусалима», — писал Мелвилл. Однако «безлистная нагота запустения» вызвала в нем сильное разочарование: «быть обманутым в Иерусалиме — ощущение весьма болезненное»[217]. Зато его до глубины души потрясла, как мы уже писали выше, «фанатичная по энергии и духу», граничившая с одержимостью «евреемания» многих «сумасшедших» американцев. Именно они вдохновили Мелвилла на создание «Клэрел» — самой длинной американской поэмы (18 тыс. строк), которую он написал по возвращении домой, работая на американской таможне.
Мелвилл был не единственным писателем, искавшим на Востоке утешения и восстановления сил после разочарований от неудач на литературном поприще. Гюстав Флобер — в сопровождении своего богатого друга Максима дю Кампа и на средства, выделенные ему французским правительством под репортаж о торговле и сельском хозяйстве, — отправился в дальнее путешествие, чтобы прийти в себя после публикации своего первого романа.
Иерусалим он воспринял как «оссуарий, окруженный стенами. Все здесь гниет, на улицах дохлые собаки, в церквах — мессы»[218]. А описывая храм Гроба Господня, Флобер заметил: «Армяне проклинают греков, которых ненавидят латиняне, изгоняющие коптов». Мелвилл соглашался с ним в том, что церковь являла собой печальное зрелище: «Обвалившийся купол. Громадное здание, разрушенное наполовину. Лабиринты и террасы гротов, покрытых плесенью, могилы и раки. Запах мертвецкой». И признавал, что в культовом здании, которое он назвал «отделом новостей и теологической биржей Иерусалима», велись непрестанные войны[219].
Вражда монахов была лишь одним аспектом ожесточенной иерусалимской реальности. Напряжение между новыми визитерами — англо- американскими протестантами, российскими евреями и православными русскими, с одной стороны, и старым миром османов, арабских кланов, евреев- сефардов, бедуинов и феллахов, с другой, — вылилось в целый ряд убийств. Одна из дам-евангелисток из окружения Джеймса Финна, Матильда Креси, была найдена с разбитой головой, а некоего еврея нашли заколотым в колодце. По делу об отравлении богатого раввина Давида Хершеля было начато судебное разбирательство. Однако подозреваемых, его же собственных внуков, оправдали за недостатком улик. Пока османы были обязаны Британии, английский консул Джеймс Финн оставался самым влиятельным чиновником в Иерусалиме и свободно вмешивался во все дела, которые представлялись ему заслуживающими того. Возомнив себя Шерлоком Холмсом Святого города, Финн попытался расследовать все эти преступления. Однако, несмотря на действительно присущий ему дар сыщика (и помощь шести африканских некромантов), ни одного из убийц не нашли.
Финн был смелым защитником и поборником интересов евреев, но их положение становилось только хуже. По свидетельству Теккерея, большинство иудеев обитали в «зловонных развалинах Еврейского квартала, утопавших в грязи и отбросах», а пятничными вечерами Иерусалим оглашали их «плач и стенания по былой славе их города». В апреле 1854 года Карл Маркс писал в
