Еще в царствование Николая I Мозес Монтефиоре отправился в Санкт-Петербург с целью убедить императора в том, что евреи — народ преданный, храбрый и благородный. Николай ответил ему с холодной учтивостью: «Вероятно, если все они похожи на вас»[222]. Впрочем, Монтефиоре тоже за словом в карман не лез. В Ватикане, где Мозес побывал, чтобы помешать каким-то антисемитским козням, некий кардинал поинтересовался у богача, сколько ротшильдовского золота было выплачено султану за то, чтобы тот положил конец обвинениям по «кровавому навету». «Не больше, чем я дал вашему лакею за то, чтобы он повесил мое пальто в вашей гардеробной», — с неизменной любезностью отвечал Монтефиоре.
Вечной помощницей во всех его предприятиях была жизнерадостная Джудит, называвшая мужа Монти. Но продолжить свой род супругам не удалось. Несмотря на усердные молитвы в гробнице Рахили, Бог не дал им детей. И все же, невзирая на всю свою «еврейскость» и выведенное еврейскими буквами слово «Иерусалим» на гербе, Монтефиоре чтил викторианские ценности и совершал ошибки типичного викторианского вельможи. Он жил в своем роскошном особняке на Парк-Лейн или на увенчаной зубцами вилле в псевдоготическом стиле в Рамсгейте, где выстроил собственную синагогу и уникальный мавзолей, в точности копировавший гробницу Рахили. Его речь была высокопарной и напыщенной, его праведность лишь слегка оживлялась юмором, в его автократическом стиле сквозило некоторое тщеславие, а на стороне имелись любовницы и незаконнорожденные дети. Если верить одному его современному биографу, Монтефиоре даже на восьмом десятке смог стать отцом, обрюхатив некую юную служанку, — еще один знак его поразительной энергии.
Но вернемся в Иерусалим. В подыскании подходящего участка Монтефиоре помогли иерусалимские кланы, с которыми он всегда старался дружить: даже городской кади называл Мозеса «гордостью народа Моисеева». Ахмад Ага Дуздар, которого Мозес знал лет 20, продал ему за тысячу золотых английских соверенов участок за чертой стен — между Сионом и Яффскими воротами. Монтефиоре тотчас перенес в свое новое владение палатки, намереваясь открыть там больницу и построить мельницу, чтобы евреи могли печь хлеб. Перед отъездом он попросил пашу об одолжении: источником зловонного запаха в Еврейском квартале — о чем непременно упоминалось в путевых заметок западных авторов — была мусульманская скотобойня, само наличие которой именно в этом месте призвано было подчеркнуть низкий статус иудеев. Монтефиоре попросил, чтобы бойню перенесли в другое место, и паша согласился.
В июне 1857 года Монтефиоре вернулся в Иерусалим уже в пятый раз. С собой он привез строительные материалы для своей мельницы, и два года спустя строительство началось. Но вместо больницы он выстроил целый квартал домов для бедных еврейских семей — «коттеджей Монтефиоре», — каждый безошибочно викторианский, увенчанный зубцами, краснокирпичный — словно клуб где-нибудь в английском пригороде. На иврите этот квартал называется
И протестантские проповедники, и иудейские раввины с одинаковой страстью мечтали о возвращении евреев — и это была заслуга Монтефиоре. Колоссальное богатство новых еврейских плутократов, в особенности Ротшильдов, подпитывало выдвинутую именно в то время Дизраэли идею о выкупе Палестины у турок еврейскими капиталистами. Ротшильды — арбитры международной политической и финансовой сцены — находились в зените своего могущества и были столь же влиятельны в Париже и Вене, как и в Лондоне. Они не были полностью убеждены в исполнимости этой идеи, но охотно вкладывали деньги и помогали Монтефиоре, убежденному, что «Иерусалиму предначертано стать центром еврейской империи»[223]. В 1859 году, выслушав предложения османского посла в Лондоне, Монтефиоре тоже заинтересовался идеей выкупа Палестины, но с долей здравого скепсиса. Он прекрасно понимал, что богатеющая англо-еврейская элита более занята покупкой загородных имений в доброй старой Англии, стремясь сделать явью свою английскую мечту, и подобный проект на диком Востоке ее не увлечет. Монтефиоре склонялся к мысли, что столь желанное для него «национальное возрождение израильтян» — вопрос не политический. И лучше тут уповать на волю Божью.
Открытие в 1860 году маленького квартала Монтефиоре положило начало росту нового еврейского города за стенами Старого города. Однако еще до этого, но уже после Крымской войны, город вновь стал объектом вожделения иностранных держав: Романовы, Гогенцоллерны, Габсбурги и английские принцы в соперничестве друг с другом за Святой город замаскировали старую имперскую Большую игру интересами новой науки — археологии.
39. Новая религия
В апреле 1859 года брат императора Александра II, великий князь Константин Николаевич, первым из Романовых посетил Иерусалим. «Наконец: мой триумфальный въезд, — лаконично записал он в дневнике. — Толпы народа и грязь». После посещения Гроба Господня в дневнике великого князя появилась запись: «Слезы и эмоции»; по отъезде из города: «Мы плакали и не могли остановиться». Император и великий князь вынашивали планы культурного наступления России: «Мы должны установить наше присутствие на Востоке не политическими методами, но через Церковь, — говорилось в
