– Я ложусь спать рано утром, но заступлю на дежурство завтра в десять вечера, сэр.
– Я приду в одиннадцать.
Сигнальщик поблагодарил меня и вышел проводить за дверь.
– Я, сэр, выставлю белый свет, – произнес он негромко, – пока вы не найдете тропу наверх. А найдете – не окликайте меня! И когда взберетесь на вершину – тоже не окликайте!
Он так это сказал, что меня пробрало ознобом, но я только кивнул:
– Да-да, хорошо.
– И когда спуститесь завтра вечером вниз – не окликайте! Позвольте на прощание задать вам один вопрос: почему вы крикнули сегодня «Эге-ге, там, внизу!»?
– Да бог его знает. Крикнул что-то – сам точно не вспомню…
– Не что-то, сэр. Те самые слова. Мне они хорошо известны.
– Допустим, именно так я и крикнул. Почему? Конечно же потому, что увидел внизу вас.
– Только по этой причине?
– По какой же еще?
– У вас не было ощущения, что вам внушили их каким-то сверхъестественным способом?
– Нет.
Сигнальщик пожелал мне доброй ночи и занялся семафором. Я двинулся вдоль железнодорожной линии в поисках тропы (испытывая весьма неприятное чувство, будто сзади меня нагоняет поезд). Вскарабкиваться в гору легче, чем спускаться, и я добрался до гостиницы без каких бы то ни было осложнений.
Верный данному слову, следующим вечером я ступил на первый изгиб змеистой дорожки ровно в одиннадцать вечера, едва до меня донесся отдаленный бой часов. Сигнальщик ждал меня у подножия, в семафоре горел белый свет.
– Всю дорогу молчал, как велели, – начал я, как только мы сошлись, – теперь-то можно говорить?
– Разумеется, сэр.
– Тогда добрый вечер, вот вам моя рука.
– Добрый вечер, сэр, а вам – моя.
Обменявшись рукопожатием, мы направились бок о бок к будке, вошли в нее, прикрыли дверь и расположились у очага.
– Я принял решение, сэр, – подавшись вперед, заговорил сигнальщик почти что шепотом, – не заставлять вас дважды меня расспрашивать о моих тревогах. Вчера вечером я принял вас за кого-то другого. Потому и места себе не нахожу.
– Из-за своей ошибки?
– Нет. Из-за того – другого.
– Кто же он?
– Не знаю.
– Похож на меня?
– Не знаю. Лица его я не видел. Лицо заслоняла левая рука, а правой он размахивал – что есть мочи. Вот так.
Он показал мне, как именно, – в его жесте мне почудились крайнее возбуждение и исступленный призыв: «Ради бога, прочь с дороги!»
– Однажды лунной ночью, – начал свой рассказ сигнальщик, – сидел я вот здесь и вдруг услышал крик: «Эге-ге, там, внизу!» Вскочил с места, выглянул за дверь и вижу: тот самый «кто-то» стоит у красного семафора возле туннеля и машет рукой, как я вам только что показал. Голос у него охрип от крика, но он не умолкал: «Берегись! Берегись!» И снова: «Эге-ге, там, внизу! Берегись!» Я схватил фонарь, включил в нем красный свет и кинулся навстречу с возгласами: «Что там такое? Что случилось? Где?» Человек почти сливался с чернотой туннеля. Вблизи было непонятно, почему глаза у него закрыты рукавом. Я подбежал вплотную и только протянул руку – отвести рукав, как он исчез.
– В туннеле? – спросил я.
– Нет! Я ринулся в туннель, промчался ярдов с полсотни. Остановился, поднял фонарь над головой: там были цифры разметки да потеки на стенах. Наружу я выскочил еще быстрее (там, в туннеле, мне стало невыносимо тошно), при свете красного фонаря осмотрел красный фонарь семафора, поднялся по железной лесенке на верхнюю площадку, спустился и бросился к себе в будку. Телеграфировал в оба конца: «Подан сигнал тревоги. Что произошло?» Мне с обеих сторон ответили: «Все спокойно».
Стараясь не замечать ледяной щекотки, медленно пробежавшей у меня по спине, я попытался убедить сигнальщика в том, что померещившаяся ему фигура – не что иное, как следствие оптического обмана; известно, что некоторые пациенты, страдающие подобными галлюцинациями (а возникают они в результате расстройства чувствительных нервов, которые обеспечивают зрительное восприятие), вполне отдают себе отчет в природе этого недуга и даже способны доказать его происхождение с помощью поставленных на себе экспериментов.
