старалась улыбаться в ответ на его стоицизм и весьма изощренное умаление собственного достоинства, однако в действительности все это лишь усиливало ее боль и чувство вины.
Уже вскоре она даже стала лично подключаться к применению терапии. Она начинала с того, что наблюдала за процессом из самой дальней от кровати точки, притаившись там, как чувствующая свою вину собачонка, а затем медленно подходила все ближе и ближе, постепенно сужая круг и как бы пытаясь выпросить прощение.
Врачи хмыкали, сердито качали головами и вообще относились неодобрительно к присутствию девочки в такой, можно сказать, сокровенной ситуации, но она не обращала на их недовольство никакого внимания. Для нее имели значение только страдания ее принца, и она упорно игнорировала все попытки врачей убедить ее не подходить близко.
И вот настал день, когда Ямина спросила Константина, не может ли и она ему помочь. Лицо принца было покрыто капельками пота из-за тех манипуляций, которые делались с его ногами, да и всем остальным его худощавым телом, ибо Леонид назначил упражнения также для его рук и плеч. Как всегда, когда она заговаривала с ним, его напряжение сразу заметно ослабло.
Его врачи тут же запротестовали в один голос. Член императорской семьи не должен подвергаться такому вот унижению, не так ли? Но сквозь протестующий гул отчетливо послышался голос Константина.
– Мне бы это понравилось, – заявил он, и Ямина покраснела. – Если ко мне должны прикасаться чьи-то руки, то пусть лучше они будут прохладными и мягкими, то есть такими, как, я думаю, у тебя.
Ямине в это время едва исполнилось тринадцать лет, и эти слова из уст того, кто уже становился мужчиной, показались вполне скандальными даже ей. Шокированные его словами врачи начали ахать и охать, но Константин стал настаивать на своем: нахлынувшая на него со стороны врачей волна удивления и негодования, казалось, придала ему еще больше решительности.
– Пожалуйста, покажите сейчас юной Ямине, как лучше всего заставлять изгибаться эти неподвижные конечности, – сказал он, глядя ей в глаза. Затем, обращаясь непосредственно к врачам, добавил: – Я уверен, что несомненный опыт таких сведущих людей, как вы, лучше использовать где-то в другом месте. Обучите эту девушку всему необходимому, и она, возможно, освободит вас и ваше время от занятия, которое в лучшем случае утомительное, а в худшем – абсолютно бесполезное. Если такую мертвую лошадь, как я, надо стегать, то пусть это делают руки помоложе.
При этом последнем заявлении, которое свидетельствовало о явном признании поражения, на лицо принца легла тень, вызванная то ли упреком самому себе, то ли сожалением. Но он сумел взять себя в руки и отогнал ее прочь, как противную и надоедливую трупную муху. Снова повеселев, Константин с облегчением вздохнул.
– Чему это может навредить? – сказал он, глядя уже не на врачей, а на Ямину.
39
Ямина натянула на себя темноту, как одеяло, позволяя тем самым скрыть ее от находящегося где-то там, выше ее, мира. Она держала у своей груди – ласково, как новорожденного малыша, – несколько пальцевых костей.
– Скажи, что мне делать, Ама, – шепотом попросила она.
Откуда-то из-за стен, в пространстве между которыми находилась эта темнота, доносились пронзительные звуки труб и громкие радостные крики огромного числа людей. Даже здесь, глубоко под дворцом, где фундамент упирался в основание самого мира, было чуть-чуть слышны крики осаждающих город турок, и Ямина еще сильнее сжала находящиеся в ее ладонях тоненькие кости.
– Мама сегодня с тобой, Ама? – спросила она, и хотя ответа, конечно же, не последовало, ей, по крайней мере, стало легче уже от этих слов… «Ама»… «Мама»… Они были ласковыми, теплыми и приятными. Более приятными, чем какие-либо другие из слов, которые она знала.
Она уже рассказала им все то, что говорила Елена. Она всегда рассказывала им все. Страдая от отсутствия близких родственников, от того, что рядом с ней нет теплой плоти любимых людей, Ямина находила для себя утешение в этой коробке костей. У каждого человека есть что-то такое, что он держит в секрете, причем зачастую прежде всего от близких ему людей. Какой бы ни была любовь между двумя людьми, у каждого из них всегда имеются мысли и тайны о самом себе, которые явно не понравились бы противоположной стороне, а потому их помещают в потайную комнату, существующую только в воображении и в памяти. О существовании в рассудке человека подобной комнаты – не говоря уже о ее содержимом – не принято было сообщать ни одной живой душе. Однако то, чего Ямина не смогла бы рассказать матери и няне при их жизни, она вполне могла рассказывать их останкам.
Когда-то очень давно, едва не заблудившись в дворцовых садах, она набрела на пожилого пчеловода, возившегося возле своих ульев. Поначалу она испугалась и буквально задрожала при виде пчел – сотен этих насекомых, – которые летали строго по прямой линии то к своим маленьким домам, то куда-то прочь от них. Их жужжание, впрочем, действовало успокаивающе, как гул находящейся где-то далеко толпы, и вскоре она перестала бояться и позволила пчеловоду, высокому, ссутулившемуся под тяжестью прожитых лет человеку, поделиться с ней кое-какими своими знаниями.
Он рассказал ей, что при обращении с пчелами самое главное заключается в том, чтобы рассказывать им все. На кончик его крючкообразного носа села пчела, но его это, похоже, совсем не испугало. Заметив пчелу, он лишь покосился на нее, а затем снова стал смотреть на Ямину.
Уставившись на насекомое, которое ползло вверх по его носу и затем по его лбу, она спросила, что он имеет в виду под словом «все».
– Именно то и имею в виду, маленькая госпожа, – ответил пчеловод. – Все, что происходит со мной и с каждым членом моей семьи. В общем, все. Их
