Апельсинные плантации, сначала разбросанные в одиночку, становятся все гуще и гуще, и наконец мы уже едем по сплошному лесу этих деревьев, покрытых в одно время зелеными и светло-желтыми шарами своих плодов и ароматными цветами.
Я уже давно привык к ошеломляющей роскоши тропической растительности, но все же не мог не подпасть под обаяние этой чарующей картины и невольно задумался о том, каким гениальным мастером оказывается свободная природа по сравнению с жалким искусством человека; но голос дона Пачеко быстро вернул меня к действительности.
— Не уснули ль вы, querido amigo? Вставайте — сейчас приедем…
Поезд, действительно, замедлял уже ход, а еще немного — и совсем остановился у платформы станции Парагвари.
Было уже около полудня, а нам еще предстояло сделать верст 30 верхом, и потому мы, поговорив с сеньором кабильдо [9], получили лошадей и поторопились выехать из городка. Дорога оказалась довольно удобной, так как все время приходилось ехать по густому девственному лесу, переходящему вскоре в сплошные заросли померанцевых деревьев, которые тянутся отсюда далеко к югу, почти на двести верст. Густые, причудливо изогнутые ветви и широкая листва образовали над нами сплошной свод, почти непроницаемый для солнечных лучей, и потому сравнительная прохлада, окружавшая нас теперь, начала благотворно сказываться на общительности моего спутника.
— San Diego! — воскликнул он после получасового молчания, окончательно убедившись, что его коротко остриженная голова совершенно недоступна для солнечного жара. — Не удивительно ли это, mi querido?
— Что?.. Этот лес?.. Да, я думаю, что ничего подобного нигде вы не найдете.
— Лес?.. К черту лес!.. Совсем он меня не интересует… А вот не удивительно ли то, что еду я теперь с вами в Ягвари, а обратно никогда уж не вернусь…
— Это еще что такое?
— Нет, не утешайте меня, сеньор!.. Погиб дон Пачеко-Мария-Хуан и Хосе-Гориа… Погиб безвозвратно!.. До сих пор жил он, где хотел, и любили его все doncellas[10], а теперь приеду, обвенчаюсь с Хуаннитой — и прощай, мой бедный друг Пачеко!..
— Однако, и чудак же вы, amigo myo!.. Разве вас кто-нибудь неволил жениться на сеньорите? Вы же по ней с ума сходили в Ассунсионе…
— Как еще у меня уцелела хоть капля рассудка?!.. Да разве можно ее любить иначе? Ведь это ангел, Мигуэль, сущий ангел!..
— Нет уж, воля ваша, сеньор, а я ничего не понимаю!
— Caramba! И я едва ли больше вас… Но думается мне, что просто тяжело покончить сразу со всей прошлой жизнью; тяжело отказаться от старых привязанностей… — и, не ожидая моего ответа, он без всякого перехода затянул:
— Но ведь вы же любите Хуанниту?
— Люблю!.. Madre de Dios! Но и Долорес я тоже любил… а может быть, и теперь еще люблю! — добавил он не совсем уверенно.
— Долорес?..
— Ну да! Разве вы не заметили, Мигуэль, той маленькой лавандера[12], что еще позавчера встретилась с вами у меня?.. Вот-то любила меня!.. Никто так не полюбит.
— Но в таком случае?..
— Вы не знаете, зачем мы поехали в Ягвари?.. Ах, Мигуэль, Мигуэль!.. Это — старая история, как говорит любимый ваш поэт. Я люблю ее… Но что такое Долорес — прачка, поденщица, а я веду свой род еще из метрополии… Не могу, честь идальго не позволяет мне дать ей имя Гориа… И вот — vidalita[13], как поют в пампе… А кроме того, по совести говоря, кажется мне, что будь Долорес знатной senorita — так я не полюбил бы ее. Она хороша только как простая nina; в своем пестром zagalejo[14] и с дешевым веером в немного грязной ручке; ну а Хуаннита — это королева…
Los ojos de mi morena
Se paressen…
— Пачеко, послушайте: как вы, однако, покончили с ней?..
Пение прекратилось.
— С Долорес?
— Да.
