— Да, senor, — пароходы европейских линий во время дождливого сезона в Рио не заходят, чтобы избежать карантина в устье Ла-Платы, а суда местной «национальной компании» отходят на юг в очень неопределенные сроки, так как пассажиров мало, грузового движения совершенно нет — и они работают себе в убыток…
— Но ведь я не видел города…
— Мало интересного… Да и на обратном пути успеете его посмотреть, а мы теперь внутри страны побываем, в Коретибе, — сестра моя там замужем. Право, senor, послушайтесь меня и прикажите нести ваши вещи на этот пароходик… Познакомимся: дон Хулио Верляс…
Я назвал себя.
Не особенно мне было приятно, вместо отдыха в Рио-Жанейро, переходить с одного парохода на другой. Но перспектива десятидневного сидения здесь улыбалась мне еще менее, и я предпочел из двух зол выбрать меньшее, последовав совету моего нового знакомого.
— Поторопитесь, caballero! Уж был звонок.
— Se pued en tomar los billetes en el mismo vapor?..[23]
— Si, senor!.. — и дон Хулио, подхватив меня под руку, устремился к небольшому, но беленькому и чистому, почти лоснящемуся пароходу, который начинал уж разводить пары.
Не успел я еще как следует расположиться в своей каюте, как почувствовал, что пароход наш уже отчалил и, наскоро приведя себя в порядок, бросился на палубу. Дон Хулио был тут же.
Мы уже приближались к выходу из бухты, окруженной высокими горами, столпившимися у ее берегов в капризном и живописном беспорядке, и теперь, плавно и медленно поворачивая, огибали «Сахарную голову», которая, как средневековая сторожевая башня, охраняет вход в залив…
Еще минута — и с левой стороны разостлалась необъятная молочно-матовая поверхность океана, а справа поднялись скалы темно-красного гранита, сплошь покрытые роскошной, не поддающейся описанию растительностью. Одни из них, остроконечные, обрывистые, прорезанные узкими ущельями; другие — почти с перпендикулярными обрывами, но переходящие наверху в небольшие горные плато; как тех, так и других почти не видно, — все сплошь залито таким же, как и вокруг нас, океаном, но только океаном зелени, самой бесшабашной, самой невероятной на всей поверхности земного шара.
Тропические гиганты, точно могучими волнами, поднимаются по склонам горного хребта и бесконечной лавиной заливают его от подножие до самых вершин. Длинная песчаная отмель, как будто пеной прибоя, охвачена зеленовато-серебристым кружевом кокосов, с их причудливыми, перекрещивающимися стволами, тонкой и прозрачной листвой, трепещущей и переливающейся при малейшем дуновении ветерка. А там, немного выше, где на мгновение расходятся громады гор, видны отлогие долины с волнообразными холмами, покрытыми букетами разнообразных пальм, рисующих свои то серебристо-синие, то, как изумруд, зеленые силуэты на сплошной массе девственного леса… Из этой массы вдруг мощно вырывается одинокая гранитная скала с подножием, окутанным светло-серым утренним туманом; но и она сверху донизу залита разноцветными каскадами бромелий и пышными гирляндами лиан, так что только высота делает ее заметной в общей картине хаотической растительности, из которой она выступила, как одинокий утес из разбушевавшегося моря, заливающего и ее своими темно-зелеными волнами.
Еще повыше — и из общей массы леса, капризно меняющего свои оттенки от изумрудного до золотисто-красноватого, густой толпой взвиваются к недосягаемому небу кажущиеся стройными и белыми стволы тропических гигантов, увенчанные правильными шапками листвы, которые, соединяясь одна с другой, образуют над волнующимся зеленым океаном точно такое же волнообразное и зеленеющее облако, как бы неведомой силой оторванное от него…
А над всей этой грандиозной картиной, но не радующей своей красотой, а, напротив, утомляющей ею зрение и подавляющей дух, расстилается другой — воздушный океан, наполненный каким-то теплым и прозрачным паром, делающим воздух густым и бархатным, так что дышать им с непривычки тяжело, — точно глотаешь что-то мягкое, приятное, но чего тебе совсем не хочется.
Лучи солнца, белые, как бы массивные, не искрятся, не переливаются причудливыми красками, как на далеком, милом севере, а только тяжело скользят по неподвижной глади океана, на котором молочным облаком лежит отражение того же пара… Тихо, неподвижно…
— Не нравится, senor? — спрашивает дон Хулио, внимательно наблюдающий за мной.
— Откровенно говоря, нет… И что же, это обычная картина?
— В дождливое время года — да… На юг от тридцатого градуса широты много лучше, — там уже есть и лето, и зима, и все, как следует, а здесь только два сезона: дождливый и сухой… Вот подождите, — к полудню солнце подымется, пар растает, и тогда оно будет все давить, как прессом; но чаще случается, что и солнце с ним ничего не поделает, и он обратится в неподвижные серые облака, из которых польется вниз монотонный, перпендикулярный дождь, большей частью испаряющийся, еще не дойдя до земли… Понятно, что при таких обстоятельствах здешние леса удержу не знают.
— Вы, дон Хулио, кажется, их недолюбливаете?
— Нет оснований к тому, чтобы любить… Вообще, неприятная страна Бразилия… Взгляните на берег, — ведь это роскошь, ошеломляющая роскошь! А никакой пользы человеку не приносит и никогда не принесет… Какие возможны здесь плантации, какая торговля, а между тем этот горный хребет тянется до самого Порто-Аллегро, и на всем этом протяжении буквально недоступен, так что человеку предоставляется только узенькая отмель, — на ней он может
