потом эти книги долго служат — и читателю, и мне. По многу раз переиздавались «Сто дней до приказа» и «Апофегей», «Парижская любовь Кости Гуманкова» и «Козленок в молоке», «Замыслил я побег…». Даже «Гипсовый трубач», оконченный в 2012 году, выдержал уже пять изданий.
А работоспособность воспитана с детства. Я вырос в рабочей семье, у меня никогда не было ни полезных связей, ни нужных знакомств. Я всегда зависел лишь от себя и знал, что если что-то сделаю, значит, сделаю. Если не сделаю, значит, никто за меня это не сделает.
— Проза, поэзия, публицистика, драматургия — как вам удается так легко переходить от одного жанра к другому?
— Не знаю, какой-то тумблер в мозгах щелкает, но в принципе это типично для русской литературы. Наши крупнейшие писатели с успехом работали в разных жанрах. Возьмите Тургенева — это проза, драматургия, публицистика и поэзия. У Толстого — проза, драматургия и гениальная публицистика. И у Чехова — то же самое, и у Булгакова, Леонова, Катаева. Разные жанры дают писателю возможность проявить разные стороны своего социального, психологического, эстетического опыта. Что-то можно полнее выразить в прозе, что-то в публицистике, что-то в драматургии. Были и чистые драматурги, как, например, Островский, Эрдман, но в основном все они, за редким исключением, работали в четырех основных жанрах: стихи, проза, драматургия и публицистика. Это совершенно нормально, потому что нет такой профессии — прозаик, поэт или драматург. Есть профессия — литератор, который должен уметь все. Если надо, я могу, точно так же, как вы, сделать интервью. Маркес взял сотни интервью. И рецензию могу написать, и стихи сочинить на какой- нибудь случай.
Когда у меня в голове рождается идея или сюжет, я понимаю, что буду писать — статью или повесть. Например, я задумался, почему в Москве практически нет улиц, связанных с Московской Русью, да и с романовской Россией. Ни улицы Ивана Калиты, ни Александра Третьего, ни Алексея Тишайшего… Это неправильно, но не роман же об этом писать! Конечно, это статья «Где проспект Ивана Калиты?» Или, допустим, мне пришла идея рассказать о судьбе журналиста, который во время перестройки боролся за свободу слова, и показать, куда его привела эта дорога, вроде бы вымощенная благими намерениями. Ясно, что по объему, по населенности героями — это роман. Его я сейчас заканчиваю, называется он «Любовь в эпоху перемен» и выйдет в будущем году. Или моя новая пьеса «Как боги», которая широко идет по стране. Это история человека, который решил, что он будет жить, выполняя все свои желания, — как боги. И я с самого начала понимал, что это будет пьеса, в основе которой любовный треугольник.
— Существует миф, что сочинить пьесу гораздо проще, чем роман или повесть: меньше страниц, не нужно описаний, одни диалоги — слева пиши, кто говорит, справа что говорит — вот и пьеса. Почему же тогда так мало хороших современных пьес? Какие трудности преодолели вы, осваивая профессию драматурга?
— Драматург прежде всего должен научиться писать пьесы. Проблема современной так называемой новой драмы в том, что никто из них, начиная с Коляды и заканчивая Сигаревым, за исключением, может быть, братьев Пресняковых, писать пьесы просто не умеют — не владеют профессией. Представьте человека, который обещает вам сшить платье и даже что-то строчит, но при этом не знает, как правильно снять мерку, как кроить, — это примерно то же самое. Вот почему этих пьес не видно на больших сценах, они ставятся на малых, да и там идут недолго. А чаще всего авторы просто читают их друг другу, называя это лабораторными пьесами. Лабораторная пьеса — это такой же нонсенс, как балет в уборной. Конечно, можно и там станцевать. Но зачем и кто увидит?
Первые инсценировки по моим произведениям появились еще в советский период, но серьезно я занялся драматургией в середине 90-х годов, когда пришел в отчаяние от того, что видел на сценах наших театров. Мои пьесы сразу стали ставить. С. Говорухин поставил в театре у Дорониной «Контрольный выстрел». Пьесу «Козленок в молоке» поставил Э. Ливнев, и она уже 17 лет идет в театре Рубена Симонова, в Театре сатиры десятый год идет «Хомо эректус». Мои пьесы ставят и по России, и в СНГ, и за границей. Я только что вернулся из Будапешта, с премьеры.
У нас об этом не пишут, потому что наша театральная критика нацелена на «новую драму». А я, выступив с пьесами, которые рассчитаны на зрителя, а не на критиков и на жюри, в известной мере бросил им вызов и выиграл, потому что мои пьесы идут по всей стране. В одной Москве — шесть спектаклей, которые собирают полные залы и, в отличие от «новой драмы», живут долгие годы в репертуаре. В искусстве только этим все и проверяется: в литературе — читательским интересом, в драматургии — зрительским интересом, других критериев нет. Ты можешь объявить себя гением, обвешаться «Золотыми масками» с ног до головы, это ничего не значит, если ты не интересен другим.
— Однажды у Алексея Арбузова спросили, с каким искусством можно сравнить драматургию, и он не задумываясь ответил — с архитектурой. У них действительно есть много общего?
— Конечно. В архитектуре надо понимать, где фундамент, где несущие конструкции, где украшения. То же самое в драматургии. Законы построения художественного текста открыты давно, и их никто не отменял. Просто мы пережили постмодернистский период, когда люди собственное неумение или бездарность объявляли новизной, новым направлением. А все должно быть наоборот: сначала научись, освой эту профессию, а потом объявляй новое направление.
Конечно, не так просто противостоять тотальному замалчиванию или немотивированному неприятию моей драматургии. Например, рецензия на спектакль «Контрольный выстрел», которую написал некто Должанский, я это хорошо помню, называлась «Зоологический реализм». Я сам филолог и на месте этих людей просто ради интереса попытался бы понять: ну хорошо, нам эта драматургия не нравится, мы считаем, что это позавчерашний день, но почему спектакли идут по пятнадцать, семнадцать лет? Почему режиссеры ставят эти пьесы? Чем объяснить, что люди ходят на них? Нет даже желания
