— Разумеется. Так и делают. Но тогда зачем драматургия столько веков развивалась, вырабатывала какие-то принципы, законы, достигала вершин? Потому-то я и оппонент так называемой новой драмы. Причем оппонент удачливый. Без ложной скромности могу сказать, что вряд ли есть еще один современный драматург, пьесы и инсценировки которого на постоянных аншлагах идут по многу лет — и в России, и в странах СНГ. Только в Москве поставлено шесть моих пьес, и не в подвалах, а в больших залах: Театр сатиры, МХАТ имени Горького, Театр Российской армии. Спектаклем «Кресло» открылась «Табакерка». «Козленок в молоке» в Театре имени Рубена Симонова идет 12 лет, «Контрольный выстрел» во МХАТе 10 лет, «Хомо эректус» в Театре сатиры 7 лет. Попробуйте на братьев Пресняковых соберите зал Театра сатиры на 1300 мест! Да даже на премьеру не соберете! Не говоря о том, чтобы спектакль шел много лет. Я вхожу в число тех немногих современных авторов, на кого идет зритель, на ком зарабатывают театры. Худрук Ереванского русского драмтеатра А. Григорян сказал мне как-то: «Представляешь, мы играем по три-четыре твоих спектакля в месяц на аншлагах!» И при этом я не являюсь модным драматургом. Мои пьесы в «обязательный пакет» современной драматургии не входят. Да и сам я не вписываюсь в «пул» нынешних «драмоделов», поскольку не играю в их детские игры и убогие «новые смыслы».
— Ваши разногласия с «новодрамовцами» получаются идеологическими?
— По мнению идеологов «новой драмы», того же Эдуарда Боякова, время, когда можно собирать больше залы, когда можно увлечь зрителя сюжетом, социально-нравственной проблематикой, анализом современного состояния общества, безвозвратно прошло. А я своими пьесами доказываю, что это все возможно: пожалуйста, сходите хотя бы в Театр сатиры, посмотрите «Хомо эректус». Но режиссеры, особенно молодые, которые держат нос по ветру, выберут и поставят на вещь, на которую — они отлично это знают! — зритель не пойдет, но — и это они тоже отлично знают — возьмут на какой-то фестиваль. Как мне сказал один питерский худрук: «Я ставлю Улицкую, это — кошмар, она не умеет писать пьесы, но я их ставлю, потому что мне говорят: ставь Улицкую — поедешь на фестиваль!»
— Улицкую сложно ставить, она не «театральный» писатель. Ее произведения не строятся на диалогах.
— Конечно! Она и к прозе-то имеет весьма условное отношение.
— Здесь бы я поспорил…
— Ну да и бог с ней, с Улицкой! Любое новаторство, настоящее новаторство, должно быть немножко старомодным. Вот возьмем для примера середину 20-х годов. Выходят две пьесы о Гражданской войне: «Оптимистическая трагедия» Вишневского и «Дни Турбиных» Булгакова. Что соответствовало времени, революционной эстетике, так сказать, крушению традиций? Конечно, «Оптимистическая трагедия»! Пьеса, по тем понятиям, абсолютно новаторская. Что такое «Дни Турбиных»? Это фактически Чехов, переживший Гражданскую войну. Продолжение традиций! Что сейчас нынче ставят?
— «Дни Турбиных» не сходят с афиш…
— Да! А «Оптимистическая трагедия» осталась в том времени, стала фактом истории драматургии, но она устарела. Все по тем же законам: чем вещь более авангардна, тем быстрее она устаревает. Вот поэтому я и считаю: пусть мои пьесы с точки зрения авангардистской моды будут старомодными, но я пишу не для того, чтобы мой спектакль один раз вывезли в Польшу и забыли. И пишу я, в отличие от «новодрамовцев», пьесу не неделю, а в среднем год. Да и замысел, пока созреет, таскаю в голове по несколько лет. Меньше пяти-шести, а то и восьми редакций у меня не бывает. Похоже, я ретроград. Махровый.
— Несколько лет назад мы с сыном Высоцкого Никитой говорили о ляпах в произведениях Владимира Семеновича. Я привел несколько примеров — несколько примеров привел он. При таком тщательном подходе к делу, как у вас, ляпов не должно быть.
— Случаются. Поэтому без хорошего редактора никак нельзя. Кстати, о Высоцком. Мы пацанами с надрывом пели: «Вы лучше лес рубите на гробы — в прорыв идут штрафные батальоны!» И только спустя десятилетия я вдруг понял, какую ерунду мы пели! Какие гробы?! Даже в регулярных частях убитых хоронили в лучшем случае в плащ-палатках! В гроб клали старших офицеров. А в штрафном батальоне какие могли быть гробы?! Но, как известно, наука может объяснить все, и один литературовед сказал мне: «Ты ничего не понимаешь! Владимир Семенович был провидцем и имел в виду, что для Победы штрафники сделали не меньше, а то и больше, чем регулярные части, поэтому достойны гробов из лучшего леса!» Вот так ошибку превращают в провидение. Но вернемся к моим собственным ляпам.
Я всегда при подготовке нового собрания сочинений на всякий случай перечитываю свои вещи. И бывали случаи, когда два десятилетия спустя находил какую-то явную неточность, которую ни редакторы, ни издатели не замечали. Много раз переиздавались «Апофегей», «Сто дней до приказа», «Парижская любовь Кости Гуманкова», но даже в них обнаруживались досадные ляпы! Только изумишься и тихонечко поправишь… Иногда замечают читатели. У нас очень, очень внимательный, очень образованный читатель! В 89-м году в «Юности» колоссальным тиражом вышел «Апофегей». Вдруг получаю письмо из какого-то уральского города: «Юрий Михайлович, если вы полагаете, что у нас, женщин, беременность, как у слоних, длится 12 месяцев, вы ошибаетесь…» Заглядываю в первоисточник и холодею: в одной из редакций повести я действительно поменял время года, когда герои встретились, а время первого грехопадения осталось прежним… Иногда случаются ошибки менее очевидные. Один дотошный читатель мне написал: «Растение, которое вы описываете, называется не сивец, а букашник…» Спасибо за бдительность!
— Как много должен знать писатель!
— А как писать, если не знать то, о чем пишешь?! С тех пор как я со стихов перешел на прозу, покупаю все справочники, даже самые неожиданные. «Справочник ортопеда», «Справочник парикмахера», «Справочник животновода». Вдруг пригодятся!
