— Ну и что же?
— Нам надо взять его до того, как свяжется с бандитами. У нас прекрасный ориентир — Ядзя… Ее фото будет у каждого участкового уполномоченного милиции, а это такая женщина, на которую нельзя не обратить внимания.
— Вот я и хотел бы, чтобы ты со Ступаком занялся Радловской. Поговори с ее подругами и знакомыми. Пока будем ждать Ядзиного письма в Станислав, которого, кстати, может и не быть, должны сами найти ее след.
Одноэтажный домик поблизости от Бориславского шоссе утопал в зелени: если кто–нибудь и нашел бы щель в аккуратно покрашенном деревянном заборе, все равно ничего бы не заметил — под забором росли густые кусты смородины и крыжовника.
Сливинский знал, что делает. С хозяином дома у него были давние связи: сначала — по ОУН, потом — по гестапо. Поэтому–то, обсуждая с Романом Шишом запасной вариант перехода через границу, и назначил место встречи именно в Трускавце. Мог отсиживаться тут, за высоким забором, сколько угодно — Мирон Чмырь так же не заинтересован в его провале, как и он сам.
На автобусной станции в Дрогобыче, куда их привез Шурка Жарков, Сливинский быстро договорился с шофером эмки, который скучал, высматривая пассажиров, и тот довез их до Трускавца.
Чмырь встретил пана Модеста не то чтобы радостно, но и без враждебности. Знал: все равно никуда не денешься — придется дать приют старому коллеге. Притащил кровать в комнату, имевшую отдельный выход через веранду в сад, и поставил единственное условие: никуда из усадьбы не выходить. Мол, курортников никогда не держит, все к этому привыкли, и появление посторонних лиц может показаться подозрительным. Это устраивало пана Модеста. Он был уверен, что работники госбезопасности разыскивают его и, кто знает, возможно, доискались до его связей с Ядзей. Ее фотографии, возможно, уже находятся в милиции, а милиция тут работает, говорят, не так уж плохо.
Через день Чмырь ходил на почту, узнавал, нет ли письма на его имя. Сливинский не очень нервничал, так как был убежден: человек, давший телеграмму в город, напишет и сюда.
В первый же день их приезда Ядзя вспомнила, что еще не ответила подруге, которая собиралась приехать к ней в гости. Решила написать открытку. Сливинский согласился: если подруга не застанет Ядзю, то пойдет к ней на работу, начнет расспрашивать… Все это не входило в планы папа Модеста. Ядзя написала несколько слов: мол, поехала в отпуск, вернусь — напишу. Без обратного адреса. Сливинский внимательно прочитал, отдал Чмырю, чтобы тот бросил в почтовый ящик.
Дни тянулись, похожие один на другой…
Ядзя начала капризничать — привыкла к обществу, ресторанам, кино, вечеринкам со щедрыми мужчинами, которые ухаживали за ней, а тут сад, цветы, высокий забор и даже радиолы нет. Читать Ядзя не любила. Сначала помогала жене Чмыря — толстой, неповоротливой женщине — готовить обеды, училась варить борщи и делать острые домашние блюда, но вскоре все это ей надоело, и Ядзя начала подбивать Сливинского пойти днем, когда Чмырь на работе, в ресторан. Тот схватился за голову, но сразу нашел выход: подарил Ядзе золотые часы, которые Хмелевец стащил у Валявских. Не хотел этого делать — часы дорогие, швейцарские, но что поделаешь с глупой женщиной!
Ядзя обрадовалась, успокоилась на денек, однако скоро снова взялась за свое. Как–то пан Модест поймал ее на том, что она подтащила к забору лестницу и пыталась выглянуть на улицу. Пришлось расстаться ему с рубиновой брошью. И тут, к счастью, Сливинский открыл, что Ядзя — страстная картежница. Заказал Чмырю новую колоду, и теперь чуть не весь день просиживали на веранде за картами.
Через три дня они уже не разговаривали. Смотрели друг на друга злыми глазами, сидели по разным углам веранды, вроде бы занятые каждый своим делом — пан Модест читал, а Ядзя вязала чулок.
Чмырь вернулся с работы (служил кладовщиком курортторга) и принялся чинить ступеньки крыльца, его толстуха лениво покачивалась в кресле. Звонок, подвешенный над калиткой, вдруг запрыгал, из конуры выскочила овчарка. Она захлебнулась от злости, только рычала и хрипела, натягивая тяжелую цепь.
Чмырь сделал знак Сливинскому — было условлено, что при малейшей тревоге они с Ядзей спрячутся в кладовке за лестницей, ведущей на чердак.
Ядзя на ощупь пошла за паном Модестом, но в комнате остановилась — будто в нее вселился черт — и решительно заявила:
— Никуда я не пойду, не хочу прятаться — и все!
Сливинский остолбенел. Звонок над калиткой разрывался, Мирон уже оттаскивает пса от ворот.
— Ты что, сдурела? — только и смог он выговорить.
— Никуда… Никуда… — упрямо твердила она.
— Вот ты как! — Сливинский дал ей пощечину, замахнулся еще раз.
Ядзя схватилась за щеку и покорно пошла в кладовку. Плечи у нее опустились, она казалась такой несчастной, что Сливинский уже укорял себя за горячность. Но последующие события заставили его забыть о Ядзе. В прихожей застучали тяжелыми сапогами, и кто–то, видно продолжая разговор, прогудел басом:
