юности), бедность, Тиняков стремился стать нормальным советским писателем. Он наверняка боялся своего прошлого, не принимал настоящего, но, как и большинство оставшихся в Советской России немолодых литераторов, хотел вписаться в новый мир… Вот как описывает Тинякова образца (примерно) конца 1924 года Михаил Зощенко:
Передо мной было животное, более страшное, чем какое-либо иное, ибо оно тащило за собой привычные профессиональные навыки поэта.
Я встретил его на улице. Я помнил его обычную улыбочку, скользившую по его губам, – чуть ироническую, загадочную. Теперь вместо улыбки был какой-то хищный оскал.
Порывшись в своем рваном портфеле, поэт вытащил тоненькую книжечку, только что отпечатанную. Сделав надпись на этой книжечке, поэт с церемонным поклоном подарил ее мне.
«Страшное животное», «хищный оскал», «порывшись в рваном портфеле», «с церемонным поклоном»… Точный портрет писателя, изо всех сил лезущего в официальную литературу. Наверняка и одежда у Тинякова была хоть и поношенная, но по фасону тогдашнего времени – экватор нэпа…
Стоит отметить и то, кому подарил он книгу – модному, читаемому уже без преувеличения всей страной, почти без опасного прошлого (до революции не публиковался, служил в Красной Армии) сатирику Михаилу Зощенко. Такому Тиняков наверняка и завидовал, и надеялся на помощь, да и, не исключено, видел в его рассказах нечто близкое.
А что же было в той подаренной книге?.. Вот свидетельство Зощенко:
В этой книжечке, напечатанной в издании автора (1924), все стихи были необыкновенные. Они прежде всего были талантливы. Но при этом они были так ужасны, что нельзя было не содрогнуться, читая их.
В этой книжечке имелось одно стихотворение под названием «Моление о пище». ‹…› Это смердяковское вдохновенное стихотворение почти гениально. Вместе с тем история нашей литературы, должно быть, не знает сколько-нибудь равного цинизма, сколько-нибудь равного человеческого падения.
Примерно через год после выхода этой книги Тиняков стал нищенствовать.
И тут самое время вернуться к роману Дмитрия Быкова. Вот сцена, которую можно отнести к весне 1926 года.
Почему-то Льговский с самого начала знал, что увидит эту гадину. Если был Петербург, был в нем и Одинокий, средоточие его гнили. Он стоял на Фонтанке, продавал стопку книжек без выходных данных, с названием, фамилией и псевдонимом в скобках. Он потолстел. В ногах у него стояла шапка для подаяния, зимняя, облезлая.
– Льговский! – закричал он. – Вы здесь! Купите у меня книгу! Последнюю! ‹…›
– Искусство делается содранной кожей! – кричал Одинокий. – Кто меня на порог не пускал, все сдохли. ‹…› Я знаете как теперь пишу?
– Это здесь есть? – перебил Льговский.
– Это? Нет, я это на Измайловском иногда читаю, у меня там второе место постоянное. На углу. Уже и любители образовались, целый кружок. Слушайте, я знаю теперь, как делается искусство, то есть я всегда знал. ‹…› Говорили, я французского не знаю. Верно, не знаю. Я знаю универсальный язык падали! Они у меня все, все заговорили настоящим языком! Но «Я пал в навоз и обосрался…» – Бодлер не сказал бы, нет. «Вы околели, собаки несчастные, я же дышу и хожу! Крышки над вами забиты тяжелые, я же на небо гляжу!» Вы так можете сказать? Не можете, потому что вы тоже сволочь, с вас надо шкуру содрать, а бить меня нельзя, вы не смеете бить старика, припадочного инвалида… ‹…›
– Ладно, – сказал Льговский. – Вот вам, – он бросил в шапку лиловую пятирублевку.
– Что так мало? Продался, сволочь, зажрался… ‹…› Льговский пролистнул книжку: «И Ленин недвижно лежит в мавзолее, и чувствует Рыков веревку на шее». Это можно, за это ничего не будет – что такое Рыков?»
В этом эпизоде Дмитрий Быков цитирует отрывки из трех стихотворений Александра Тинякова. Автор абсолютно прав, в общем-то, исчерпывающе показав в одной сцене его поэтический путь. «Я пал в навоз…» – из дореволюционного периода, когда Тиняков параллельно с эстетскими и декадентскими виршами сочинял и нечто под Ивана Баркова (впрочем, тиняковский автограф этого стихотворения неизвестен); «Вы околели…» – из послереволюционного периода, когда Тиняков и написал то, что так поразило Михаила Зощенко; «И Ленин недвижно…» – из периода, когда Тиняков просил милостыню.
В книгу, которую Тиняков подарил Зощенко и быковский Одинокий заставил купить Льговского, входит одно из трех стихотворений – «Вы околели…». Оно называется «Радость жизни». Вот целиком:
Едут навстречу мне гробики полные, В каждом – мертвец молодой, Сердцу от этого весело, радостно, Словно березке весной!
Вы околели, собаки несчастные, – Я же дышу и хожу.
Крышки над вами забиты тяжелые, – Я же на небо гляжу!
Может, – в тех гробиках гении разные, Может, – поэт Гумилёв… Я же, презренный и всеми оплеванный, Жив и здоров!
Скоро, конечно, и я тоже сделаюсь Падалью, полной червей, Но пока жив, – я ликую над трупами Раньше умерших людей.
Действительно, жуткое. Но и закономерное, как документ того потрясения, которое пережил русский народ – революции, Гражданская война, голод, болезни, аресты, расстрелы… Социальные потрясения несомненно отражаются на психике, и это очень ярко и мощно в нескольких стихотворениях того периода показал Тиняков.
