не проси, и не упрашивай, подражать его прежмотнейшему скупердяйству, королю Англии, я не намерен. У них там государи в первую очередь – купцы, а уж не во вторую, а в двадцатую – люди чести…
Ржевский было нахмурился, но вдруг улыбнулся.
– А вот, кстати, история вспомнилась! Очень хорошо показывающая отличия французского монарха от английского…
…У одного из галльских монархов был в почете некий купец. Частенько правитель звал этого человека к столу и находил для себя полезным советоваться с ним по вопросам коммерции, именуя первейшим среди французских торговцев. И вот однажды, ободренный радушием государя, сей купец запросил себе дворянство. Король покачал головой, но собеседнику не отказал. Однако после этого случая к столу больше не звал. Новоиспеченный дворянин извелся весь от такой перемены. Каким-то чудом пробился к королю и спросил, чем вызвано столь внезапное охлаждение. На что король ответил учтиво и резонно: «Прежде ты был…» Впрочем, по лицу вижу, что ты уже угадал ответ.
Ответ смотрите на с. 189.
– Вот так, друг мой, не гляди чужеземцам в рот! Их бредни не для нашей обедни. Мы, русские, своей головой сильны, ничьи распри и склоки нам не указ. Так что, желаешь ли с сахаром, или, может, клубничного варенья подать? При дворе таким не потчуют, там все больше джемы и конфитюры подавай. Но тут, в имении, я сам хозяин столу и самовару. Как говорится, тон, может, и дурной, а вкус хороший. А не желаешь варенья, и сахар хорош. Сами его тут делать наловчились – уважь, испробуй.
А я, честно сказать, всякий раз, как откалываю себе в чай кусок от сахарной головы, вспоминаю одну забавную историю, произошедшую вскоре после возвращения из Северо-Американских Соединенных Штатов. Рассказать ли?
– Рад буду послушать.
– Вот как дело обстояло: по приезде моем в Санкт-Петербург с посланием от заморского президента сделался я столь популярен у придворных дам, что порой даже меня это пугало. Отчего, спросишь, пугало? Ответ прост и незатейлив: одно дело, когда тобой интересуется очаровательная юная великая княжна, и совсем иное, когда это мадам, слывшая красавицей при дворе государыни Екатерины в пору восшествия той на престол. Пудры на ней – что побелки на иной колокольне. Духи за версту благоухают – не продохнуть. Лицо… значительное. Весьма значительное, не во всякое оконце влезет.
Тут, казалось бы, и проблем особых быть вроде и не должно, она, поди, замуж вышла прежде, чем я первым криком перебудил всех петухов в имении батюшки моего. Да вот беда, годы над той дамой будто не властны. Они ее и так и этак корежили да кукожили – все нипочем! А за эти годы супруг ее стал полным генералом, и в гвардейской кавалерии его слово вес имело немалый. Стоило этой престарелой красотке на меня кляузу состряпать, как отправился бы бравый ротмистр в такую дальнюю даль, что и те самые Американские Штаты ближними огородами показались бы.
А дама совсем голову потеряла, буквально проходу не дает, хоть из штанов выпрыгни, а доставь ей сладость. Чую, нехорошо дело складывается. Ой нехорошо! И от дам мне вроде как бегать не пристало, и этакие марьяжные игры тоже поперек горла, хуже ножа острого. Тем паче, супруг ее не абы кто, а вполне боевой генерал. Почто ж хорошего человека обижать? Я, чай, не константинопольский император, чтоб ближних придворных своих за заслуги их жен рогами награждать. А тут напасть все злее: как-то во время бала сия мадам прижала меня в коридоре к стене так, что ни влево, ни вправо. Я от такого афронта уж и стенку ногтями колупать начал. Женщина-то, я тебе скажу, необходимая – уж так сходу ее не обойдешь. Я, стало быть, ее ухо к себе притянул и шепчу: «Ну что вы, мадам, не здесь и не сейчас! Сегодня ночью будьте дома, я доставлю вам такую сладость, о которой вы даже не мечтали».
Вельможная камер-дама, как водится, тут же расцвела и резвехонько так упорхнула семипудовым воробушком танцевать полонез. Я же только шпорами звякнул и, сломя голову, – домой. Но тут уж дал слово – держись, усладу так усладу!
Выгреб я этак под сотню рубликов, едва ли не все, что было, и послал своего верного Прошку в лавку к бакалейщику с наказом, денег не жалея, накупить на все сахарных голов. В общем, спустя полчаса, явился мой Прокофий. Ему в лавке специально тачку дали, ибо столько отменнейшего сахара на спине не утащить. Вот я к содержимому сего экипажа соответствующую записку присовокупил и велел моему верному оруженосцу все без изъяна по адресу доставить. Что он тем же вечером и сделал в наилучшем виде.
Сказывали после, что генеральша, как сахар тот увидала, побагровела, ртом по-рыбьи хлопает, сказать ничего не может, только что за палку не схватилась. Обиделась смертельно. Но, правду скажу, меня больше не донимала и мужу про ту историю не упоминала. Кому ж охота, чтобы моя шутка с сахаром при дворе всплыла? Правда, молва рассказывала, что больше сладкого эта дама в рот не брала. Тоже чай пила на английский манер.
А ты, брат, угощайся пирожными и глупостей впредь не говори. Тут следует помнить – сахар – он для ума необходим. Иным от него и вовсе случается польза великая.
– Какая же, господин полковник? – заинтересованно спросил улыбающийся корнет.
– Да вот, скажем, Франсуа Рабле, небось слышал о таком? Знаменитый писатель, автор пресмешнейшей истории «Гаргантюа и Пантагрюэль».
– Известное дело, кто ж не слыхивал!
– Вот и славно, когда знаешь. А известно ли тебе, как сей достойный всяческого почтения остроумец с помощью сахара из Орлеана в Париж добрался?
– Нечто такое возможно?
