Немного придя в себя, стараясь не расплескать оставшийся внутри меня свет, я тихонько вышел из храма. Тут же ко мне вернулись слова. И март тут как тут. Только это был уже самый теплый на свете март.
Я еще раз полюбовался неземной архитектурой, осмотрелся… За храмом просыпалась река, за ней, на моих глазах, таял снег, оставляя по земле уходящие вдаль следы…
Кукла
Узенькая дорога у села Калюткино шла между обрывами – по обе ее стороны все было изрыто, котлованы, карьеры, ямы, воронки… Земля на срезах коржами: слой красный, слой розовый. Едешь, будто в раскаленный ад спускаешься. Съежился я весь от такого пейзажа, дрожью обкатился.
– Глину роют! – просипел таксист, заметив мое внимание к карьерам. – Вы к кому едете-то?
– В храм ваш едем Сретенский…
– А, к ненормальной!
– Почему ненормальной?
Водитель лишь ухмыльнулся в ответ.
В Сретенский села Калюткино мы с оператором ехали снимать телевизионный сюжет про храмы местного района. Заранее знали – встретит нас староста церкви по имени Людмила. Мы хотели по-быстрому, как это говорится у нас, «набрать картинки», записать интервью и уехать из этой красной преисподней восвояси. Но какую встречу подарила нам эта поездка! На всю жизнь запомним.
Староста Людмила Тихонова – женщина среднего роста, с короткими белыми волосами, в косынке, карие глаза полные влюбленности ко всему – встретила нас у въезда в село. Посадили ее на переднее сидение – дорогу показывать, хотя мы бы и сами не заблудились – храм пусть и низенький, но хорошо виден издалека. Беленький, резной, двухкупольный, один купол, большой, над церковью, второй, махонькая совсем «луковка», над трапезной.
Вход в храм заперт на замок, Людмила Георгиевна гремит ключами, телом подпирает дверь, что-то в замке щелкает – открыла, значит.
– У нас, ребятки, в храме холодно, только на праздники топим, дров-то нету, – объясняется староста и проходит вперед нас, мы за ней.
Уютный храм, душистый, светлый, райский уголок, только над иконостасом трещина огромная в стене, и еще в двух местах щели.
– Хорошо здесь у нас, – торопится угадать наши мысли Тихонова, – для меня это самое лучшее место.
– И, правда, душа поет, – поддержал я новую знакомую.
К иконам подошел, разглядывать начал, видно, что старинные, а я люблю такие, от них тепло идет и дышится как-то по-другому – не то свет вдыхаешь, не то пыль от света – в храмах такое часто можно наблюдать – лучи широкие толстые из окна на иконы тянутся, а от лучей пыль рассеивается, как будто снежок из облачка сыплет. Всю жизнь бы смотрел на это чудо. Но надо было начинать работать, задавать вопросы, разговаривать…
– Иконы-то у вас не новые, а храм, я слышал, вроде лет шестьдесят не работал? – спросил я у старосты.
– Это правда, закрыт был, а когда освящали его заново, местные принесли, у них все иконы-то с храма и хранились, никуда не делись.
– А вы местная?
– Я здесь родилась, да. Но при мне уже на месте храма школа была. Я там училась на иконах прямо.
– На иконах?
– Да, парты такие складные были, сидишь, пишешь на доске, а потом доску-то поднимаешь, а там, с другой стороны – образ, вот так и учились.
Нет, не сокрушалась, рассказывая это, Людмила, с улыбкой вспоминала. Да и что сокрушаться – она-то здесь причем, если из икон школьную мебель сколотили.
– Каких только историй не услышишь! – наигранно удивился я, чтобы спровоцировать собеседницу на продолжение разговора, и, конечно, мое актерство сработало.
– Ой, да что говорить, времена лихие, мы бестолковые, я сама всю жизнь с иконой проиграла, она у меня вместо куклы была, – что-то дрогнуло у меня внутри, какая интересная история может получиться, вот бы эта икона сохранилась, чтоб Тихонову возле ее «куклы» снять.
– Вон она, моя лапушка, – и маленькая улыбка Людмилы Георгиевны на легко тронутом морщинками лице показалась мне ангельской, столько в ней было трогательности и любви – до сих пор помню. – Икона Божьей матери Знамение. Старая, говорят, начало девятнадцатого века.
Икона лежала на деревянной подставке у левого окна, прямо как раз под световой пылью. Образ был под стеклом в серебряной ризе, потемневший, Божья матерь молитвенно подняла руки, а на груди у нее Божественный младенец – в кругу.
Вопросительно посмотрел на Тихонову, мол, продолжайте, говорите.
– Под ризой-то сейчас не видно, но сама Божья матерь, она как бы вклеена в другую доску, потому что она вырезана была, как раз по своему силуэту, не знаю, как и кем вырезана, мне ее так и подарили – в детстве еще. На, Люд, играйся! – и Тихонова перекрестила икону. – Я ее Машкой называла, одежду шила, таскала ее везде с собой, да у многих тут такие куклы были, у девчонок у наших, – то ли оправдываясь, то ли для полноты картины добавила Людмила Георгиевна.
В тот момент, когда Тихонова рассказывала нам про свою «куклу», мы еще не знали, какую роль она сыграла в судьбе этой
