женщины. История невероятная, и нам ее Людмила Георгиевна не сразу открыла. Сначала мы узнали про историю храма…
Построена Калюткинская церковь на деньги местного купца, который сам был из иноверческой семьи, но придя в православие, не скупился на богоугодные дела. Еще известно, что во время революции прямо под стенами церкви красные с белыми сражались. Красные тогда победили, а убитых красноармейцев в церковной ограде похоронили. Вскоре храм закрыли, естественно. Сначала хотели конюшню устроить, потом надоумились школу открыть, так вплоть до девяностых годов школа и была, парты, правда, еще в семидесятых новые завезли, а так всё на иконах учились. А потом, когда парты стали выбрасывать, старушки их себе по сараям да чердакам запрятали. Там же у них хранились из поколения в поколение тайники с целыми иконами – все вернулось в храм, когда открыли его после ГКЧП.
– А я в институте тогда работала, ученая я, докторскую как раз защищала, мне сестра звонит, говорит, тут батюшка опись икон нашел старую, а где, спрашивает, икона Знамение, случайно не знаете? Якобы в архивах про нее такое написано! Якобы чудеса какие-то совершала. Сестра-то мне рассказывает это, а я сразу поняла – моя это икона, моя кукла. А я же с ней не расставалась всю жизнь, даже с собой увезла после школы. И вот она меня и спрашивает вскоре, а не та ли икона, с которой ты бегала все? А я говорю ей, дура неразумная: «Нет, Кать, моя-то и не Знамение вовсе, и вообще я ее уж давно потеряла». «Ну, потеряла и нехай с ней», – Катька моя отвечает. Поговорили мы с ней, а я потом до утра не спала…
Людмила Тихоновна спохватилось вдруг, к печке побежала, широченная печка с чугунной дверцей, такой мощной, что когда староста ее открыла, показалось, что створка перевешивает всю печку и она вот-вот вместе со всей стеной завалится прямо в храм.
– Холодно ведь, мы обычно не топим, только на праздники, – снова напомнила нам староста. – Но для гостей таких сейчас затопим немного, а то снимать вам холодно будет.
– Да вроде бы не сильно холодно, – поспешил успокоить ее мой оператор Саша и выдохнул очередной клуб пара. – Так даже бодрит, свежо, – добавил он, уже, видимо, для себя.
– Да? А камера-то не замерзнет, снимет? – поинтересовалась Тихонова с таким любопытством, будто больше нас была заинтересована в том, чтобы камера не подвела.
– Да снимет, куда она денется, я с ней весь Полярный Урал обегал, ничего не сделалось, – хорохорился Саша.
– А вы в Заполярье были? – любопытства в голосе старосты стало еще больше.
Так, всё, подумал я, надо их разговор перебить, а то Саша как начнет свои байки травить о командировках – до утра не управимся.
– Людмила Георгиевна, так что там про икону-то, куда увезли-то ее? – спросил.
– Я школу-то закончила когда… Так что, значит, не топить? – я покачал головой. – Так вот, школу я закончила и засобиралась в город, у нас-то учиться здесь было негде, а я мечтала физиком стать. С детства наш учитель сельский Пал Егорьевич меня к физике приучал. Я в школе лучше парней в ней разбиралась, все олимпиады, какие в районе были – Тихонова всегда в медалистах… Так вот, значит, в город я собираться стала поступать-то… Мама, конечно, поревела, до последнего дня все божилась, что не отпустит, но отец сказал – пусть едет, нечего ей среди деревенских ошиваться, так и так в подоле, мол, принесет, если в деревне останется.
Ну, значит день отъезда. Мама ревьмя ревет, чемоданы мне помогает застегивать – набились полные. И тут она меня как крапивой по душе:
– А Машку-то свою взяла? Возьми, с ней все веселее будет, – а я думаю, и правда, что это я куклу свою не подумала даже с собой забрать, мы же с ней с раннего детства неразлучницы. Всё, помню, если чего набедокурю, отец накричит, а я в комнату к себе иду, иконку-то эту из-под подушки достану и сижу жалуюсь ей, и вскоре все обиды как рукой снимает, смеюсь даже я, что это я какие-то глупости подружке своей деревянной рассказываю, возьму ее и побежим на реку, или в поле, обкладываю ее цветочками, веночки для нее плету…
А однажды потеряла Машку свою, собака соседская меня спугнула, когда я клубнику у нас за домом на полянке собирала… Только домой когда прибежала, успокоилась, слезу утерла, и тут-то вспомнила, что куклу свою в траве оставила. Еще пуще реветь начала, побежала обратно, а ее уже и след простыл.
– Ну, что? Убежала от тебя твоя Машка? Кому такая подружка растяпа нужна, – мама-то мне говорит, а я еще пуще прежнего реветь давай. Так расстроилась, что аж есть перестала. А у меня бабка по маме, баба Шура, она в сельсовете работала, коммунистка прожженная, давай меня успокаивать: «И нечего детям иконами играть, и правильно, что потеряла, нечего эту заразу в доме держать». А я на нее как накинулась, укусила даже: «Сама ты зараза, – говорю. – Не тронь мою Машку». А она только рукой махнула, которую укусила-то я: «Но ничего, я тебя еще перевоспитаю!» А я, когда ушла-то она, давай маму спрашивать, почему баба Шура куклу заразой называет? А та мне ничего не сказала, боялась, тогда же это совсем не приветствовалось, хотя у всех в доме иконы были, почти у всех, но все из себя атеистов на людях строили, не дай Бог, кто донесет кому, неприятности, сами понимаете, лучше от них укрываться.
А была у меня еще одна бабушка, по отцу, баба Аня, дояркой работала, так та, наоборот, никогда не скрывала, что верующая, крест никогда не снимала. Ее не очень любили к нам в дом приглашать, не потому что доярка, а потому что верующая, и про Бога всегда говорила, и всех грешниками называла, меня только все «ангел», да «ангел», а кто такой ангел, мне не сказывала… Со мной вообще о Боге она даже и словом не обмолвилась. Потом уж мне мама призналась, что это она бабу Аню как-то упросила меня в религию не посвящать, потому что дети есть дети – быстро разболтают, и разнесется. А это же пропаганда считалась, понимаете? – и Людмила Георгиевна обернулась, стала прислушиваться, будто хотела удостовериться, нет ли кого за
