с государственной службой. Как раз у тебя, в твоем зависимом положении, такое поведение недопустимо.
– Сам я никогда не колебался, потому что мне никогда не было предоставлено собственного выбора, – спокойно возразил Освальд. – Не спросив моего желания, меня определили на государственную службу, как раньше – в армию.
– Почему же ты не возражал и ни словом не обмолвился, что в конце концов тебе будет угодно отказаться и от этого предложения? – спросила графиня.
– Об этом нетрудно догадаться, – вмешался барон, – он опасался продолжительной борьбы с тобой и со мной, где все-таки боялся потерпеть поражение, и неожиданным заявлением надеялся сломить наше сопротивление. Но ты ошибаешься, Освальд. Сестра уже заявила тебе, что имя и положение графов Эттерсбергов мы считаем несовместимыми с адвокатурой, и я повторяю тебе, что на это ты никогда не получишь нашего согласия.
– Очень жаль, – последовал твердый ответ. – В таком случае я вынужден буду идти избранным мной путем без согласия своих родственников.
Графиня хотела было подняться с кресла, но брат удержал ее.
– Оставь, Констанция! Время покажет, сможет ли он сделать это. Я, право, не понимаю тебя, Освальд, – с уничтожающей насмешкой продолжал барон, – ты довольно долго пробыл в университете, долго путешествовал, чтобы иметь представление об окружающем тебя мире. Неужели ты никогда не думал о том, что без средств ты не сможешь ни сдать экзамен, ни прожить несколько лет, пока тебе не удастся добыть себе какой-либо заработок, и что этих средств ты не будешь получать, если дойдешь до разрыва со своей семьей? Вероятно, ты рассчитываешь на щедрость Эдмунда и его симпатию к тебе, но в этом случае сестра позаботится, чтобы он не поддерживал твоего упрямства.
– Кроме как на самого себя, я ни на кого не рассчитываю, – ответил Освальд. – Эдмунд уже знает, что я никогда не воспользуюсь его помощью.
– В таком случае ты, может быть, разрешишь мне, как твоему бывшему опекуну, спросить тебя, как ты, собственно, представляешь себе свое ближайшее будущее? – тем же ироническим тоном спросил Гейдек.
– Во-первых, я отправлюсь в столицу к присяжному поверенному Брауну. Надеюсь, что это имя вам знакомо?
– Конечно. Он пользуется заслуженной известностью как прославленный специалист по гражданскому праву.
– Он был другом и поверенным моего покойного отца и часто бывал тогда в нашем доме. Всякий раз, когда я ездил с Эдмундом в город, я навещал его, и мы с ним продолжали дружить. Уже во время моего пребывания в университете он давал полезные советы, как мне распределять силы для занятий по тогда уже избранной мной профессии, и с тех пор мы не прерывали своих отношений. В настоящее время Браун хочет иметь помощника, а впоследствии преемника в своей слишком большой практике и по окончании экзаменов предоставляет это место мне. На время экзаменов он сам предложил мне жить в его доме, и я с благодарностью принял это предложение.
Освальд рассказал все это совершенно спокойно, но крайне озадачил своих слушателей, для которых такие новости были полной неожиданностью. Одним словом, они думали рассеять «нелепые идеи» непокорного племянника, всецело находившегося в их руках ввиду своей материальной зависимости, и вдруг столкнулись с твердо и обдуманно разработанным планом, совершенно избавлявшим молодого человека от их власти. Неприятная неожиданность отчетливо выразилась во взглядах, которыми они обменялись между собой.
– Это замечательные новости, – вырвалось, наконец, у графини, которая не могла больше сдержать свое раздражение. – Следовательно, за нашей спиной ты с каким-то чужим человеком составлял против нас настоящий заговор. И этот заговор продолжался уже несколько лет.
– И для какой надобности! – добавил Гейдек. – В то время как в армии или на государственной службе твое древнее дворянское имя обеспечивает тебе карьеру, ты ради какой-то адвокатуры отказываешься от всего. Я все же думал, что ты более честолюбив. Неужели у тебя такое удивительное влечение к этой профессии?
– Нет, – холодно возразил Освальд, – ни малейшего! Но на всяком другом поприще я буду вынужден долгие годы пользоваться теми благодеяниями, которые принимал до сих пор, а я этого не хочу. Адвокатура – единственный путь, который приведет меня к независимости и свободе, и я жертвую всем исключительно для этой цели!
В этих словах слышались не только непоколебимое решение, но и горький упрек, и его прекрасно поняла графиня.
– Ты, во всяком случае, так долго принимал эти благодеяния, что очень легко можешь отказаться от них теперь, – проронила она.
Тон ее слов был еще оскорбительнее, чем содержание, и Освальд не выдержал. Короткое, прерывистое дыхание выдавало его волнение, когда он ответил в том же оскорбительном тоне:
– Если до сих пор меня держали в цепях зависимости, то в этом виноват, конечно, не я. Эттерсбергу не было дозволено самому избирать себе карьеру, как это делается в мещанских семьях. Я должен был подчиниться традиции своего рода и ждать того момента, когда, наконец, по собственному усмотрению буду в состоянии избрать себе будущее.
– И ты делаешь это слишком бесцеремонно, – с возрастающим раздражением промолвила графиня, – с полнейшим равнодушием к этим традициям, открыто выступая против семьи, которой ты обязан всем. Если бы мой муж мог предвидеть это, то никогда не дал бы своего согласия на то, чтобы ты воспитывался с его сыном и жил в доме как родной ребенок. И за это ты так отблагодарил! Правда, благодарность – такое слово, которого ты вообще, кажется, никогда не знал.
Глаза Освальда вспыхнули грозным недобрым огнем.
