бьет людей по коленкам. Пиволюбы отступают назад, и теперь Франь, шаркая сюда и туда, контролирует этот освободившийся коридор между буфетом и людьми: никто уже не сможет стойку перевернуть.
И сейчас довольный Франь гордо показывает знаками директору кабака, что порядок наведен, и он рассчитывает на то, что его работа будет соответственно оплачена.
Юрко холодно здоровается с Ромой и становится у пивного аппарата, наливает кружки. Роман заходит за буфет, осматривает закуски, крутит носом. Наконец и Ванда бросилась обслуживать гостей; делает это быстро, квалифицированно, но шероховато.
— Неужели такие бутерброды берут? — удивляется Роман. — Будто пугала за кустом.
— Еще как берут, — надула губы Ванда, недовольная критикой ее продукции. — А ты, когда голодный, не ел бы? Не забывай, что уже месяц — война.
Роман притихает. Он вчера одну корочку от этого бутерброда лакомством признал бы. Действительно, уже месяц — фашистская оккупация и голод. Как время летит!»
Шинок Найды — Вересюка — Мигаля не был одним из немногих кабаков, связанных с жизнью львовской литературной и художественной богемы во время войны.
Шинок пани Иосифовой
Одной из старейших студенческих точек была кнайпа пани Иосифовой, существовавшая еще с 1860-х годов на ул. Академической. Среди студентов и холостых служащих славилась пани Иосифова тремя вещами: вкусными и недорогими обедами, впечатляющей тушей и тем, что держала мужа под каблуком. О последнем можно было догадаться сразу же. Пан Иосиф, маленький, худенький, тихий человечек, выглядел возле своей крикливой и пухлой половины, как мальчик.
Но пани Иосифова, несмотря на свою боевитость, имела доброе сердце для людей и животных. Кроме стаи псов и котов, держала грязного аиста и домашнего журавля, которого звали Ясь. Оба птицы жили вместе у нее во дворе. Пока этот журавль еще был юным, то ко всем ластился, как котенок, но как только ему исполнился год и он насадил на голову «красную шапочку» — то есть появилось у него на темени красное пятно, признак мужского пола, — как сразу стал неучтивым. Иногда, особенно весной, становился себе у входа в ресторан в боевой позиции, вытягивал грозно клюв и не давал прохода. Уважал только двух человек: пани Иосифову, к которой был привязан, и сторожа, которого боялся.
Когда Ясь был без настроения, посетители должны были звать на помощь собственно этих двух уважаемых журавлем лиц, иначе никто в кнайпу не мог ни войти, ни из нее выйти. Осенью и зимой, когда его обуревала тяга к путешествию, Ясь был печальный и беспокойный, пытался трепать крыльями, но взлететь не мог, так как они у него были повреждены.
Когда над городом пролетал журавлиный ключ и курлыкал на прощание, тогда Ясь на этот отзыв родных голосов наклонял голову то в одну, то в другую сторону, тоскливым взглядом провожал исчезающий в небе треугольник и в конце вторил им жалобным голосом. Затем как бы впадал в какую-то задумчивость, которая длилась несколько дней.
Шинок Винда на Коперника
Еще в начале XX в. здесь под № 30 имел кабак Саломон Винд.
«У Винда, — вспоминал Остап Тарнавский, — была красивая дочь-подросток, и мы, гимназисты, часто заглядывали туда, что вызывало беспокойство у Винда. Он загонял свою дочь за стойку мыть стаканы. Однажды я решил отомстить Винду. Мы жили в доме как раз напротив его шинка. На первом этаже нашего дома были бюро учреждения, в котором я часто помогал их чиновникам в отправке почты или других делах бюро. Вот я и использовал эту возможность и решил позвонить Винду. Телефон был тут же у окна так, что я мог видеть Винда, как он отвечает.
— Это пан Винд?
— Да.
— Я хочу спросить, какой длины у вас телефонный провод.
— Довольно длинный.
— Но конкретно, в метрах, это нужно для статистики.
— Около трех метров.
