Однажды некий богатый помещик позвал Эдзя и пожаловался, что филе было не из такого мяса, которое он любит. Эдзю кровь ударила в голову, так как он заказывал только лучшие продукты — копчености и мясо из Немирова, а форель и лососей отправляли из Старого Сонча от пани Финдеровой, копченых карпов — из Полесья. Но пан Эдзё возмутился только в душе, ибо клиент для него был всегда на первом месте, и спорить с ним не приходилось.
— Я пришлю вам, — сказал помещик, — при случае немного мяса из моего села, потому что мне кажется, что мое лучше.
Только он вышел, пан Эдзё сразу выяснил, кто это. А был то помещик из Белобожницы Завадзкий-Охоцкий, совершенный хозяин, который экспортировал собственных выпасенных быков, весивших более тонны, и имел также прекрасную винокурню.
Прошло немного времени, пан Эдзё уже забыл о том эпизоде, когда однажды в локаль заходит шофер в ливрее и вносит на плечах теленка:
— Пан граф просил передать, что они придут на обед на паприкаш, и посылают вам мясо.
И вот, когда Гень Збежховский и целая журналистская братия ели себе паприкаш и окропили его славной «атласовкой», пан Эдзё спросил помещика:
— Но зачем пан граф прислал такого здоровенного теленка, если вы хотели только немного паприкаша съесть?
Пан граф муркнул таким тоном, словно и не о чем говорить:
— Из оставшегося можете накормить вон ту молодежь литературно-художественную, и приготовить росолик (бульон). Росолик — прекрасная вещь…
И в тот же день львовская богема получила за ничто прекрасное угощение за счет пана графа.
Тадзё со всеми добрый
К известному поэту, переводчику украинской поэзии Тадеушу Голендеру приходят два каких-то малоимущих с виду посланника и сообщают, что Голендера кто-то там вызвал на дуэль, и они сами являются секундантами противоположной стороны. Когда уже все условия поединка были обсуждены, и поэт заказал тем беднякам что-то съесть и выпить, они, переминаясь с ноги на ногу, сказали:
— Тадзё, ты, может, дал бы нам еще на трамвай, потому что не за что вернуться домой на Яновскую рогатку.
А когда однажды к Голендеру приехал Артур Мария Свинарский и оба ужинали, рядом с ними стали на страже Щепко и Тонько с метлами на плечах, будто какие воины.
Надо сказать, что Свинарский был не только выдающимся поэтом, но и гомосексуалистом. Поэтому, когда их спрашивали, чего они там стоят, Щепко и Тонько хором отвечали:
— Стережем девственность Тадзя!
Детишки Новакивского
Художник Олекса Новакивский имел жену польку из Кракова, и, чтобы он этого никогда не забывал, ходила она постоянно одетая в краковский костюм. Олекса же носил рубашку, сапоги и кучму (чуб), демонстрируя свою украинскость. Но это не мешало им горячо любить друг друга.
Когда однажды один американец захотел купить у него несколько картин, то интерес, разумеется, улаживался в «Атласе», где посредником и советником призвал художник пана Едзя.
Американец за четыре картины предлагал что-то более 1500 долларов. По тем временам это были очень большие деньги. Все присутствующие бледнели при мысли о такой сумме, но художник, благосостояние которого никогда не переливало через край, сомневался.
— Это мои дети, а дети не продаются, и баста. Это мои детишки, понимаешь, Эдзюня?
— Маэстро! — пробовал объяснить пан Эдзё. — Ты талантливый зицфляйш, ты еще нарисуешь кучу хороших вещей. Но подумай только, Олекса, сколько ты кистей, и полотен, и красок на это накупишь, не говоря уже о том, что у тебя было бы на что жить, и со мной бы наконец рассчитался.
— Ага, ты только о своих счетах заботишься. А это ж мои дети, — уже начал плакать художник. — А впрочем, кому эти деньги нужны?
— Ой, Олекса, Олекса, да ты погибнешь на этом свете с голоду. Ты же помнишь, как я тебе нашел сына священника из Бережан, и он за те гонорары, чтобы ты его сына учил, прислал солонину, каши, муку, полсвиньи и еще сто золотых? И что? И ничего! Потому что ты его не хотел научить рисовать, а деньги и продукты через меня священнику назад отослал.
— Как я его мог учить, если он бревно стоеросовое? Да я бы себя чувствовал как проститутка, если бы его учил рисовать, а он не способен даже ровно нарисовать сто одиннадцать в клозете!
Наконец после долгих споров удалось Новакивского убедить, и картины он продал. В день, когда их должны были отсылать в Америку, перед тем, как забили доски на сундуке, художник плакал на ней, как на гробу любимого человека, плакал и сотрясался в рыданиях и рвал волосы на голове:
— Я вас прощаю, дети мои…
Получив деньги, Новакивский исчез, не было его в «Атласе» несколько недель.
Случайно встречает его пан Эдзё на Академической:
