Доктор нашел палец на столе. Он указывал на корзину овощей. Он был мертв. Тогда доктор все понял. Понял, что двойственность его возможна была до поры, что пора пришла, что он один и одинок, что любовь более невозможна, понял он, что мир кончился, сконцентрированный в пальце мир существовал, но теперь вся сущность (мебель, небо, лес, ногти) исчезает ненадежным миражом, потому что им больше НЕОТКУДА БЫТЬ. Звук потихоньку сливался за последний предел, предметы таяли, возвращаясь в небытие. Доктору казалось, что ветер немыслимого полета проносится сквозь него, он пытался взглянуть на свое тело, но уже не знал его, последнее ощущение себя, которому еще было слово — «испаряющаяся струйка, стру…»
Про войну
Почему умерла твоя бабушка?..
Ты же помнишь, была она бодрой, розовощекой. Порой появлялось в ней некое кокетливое блядство, интимный какой-то угар, что воплощался в таинственно-распевное, разухабистое «эх», долгое, основательное.
А внутри междометия вибрировали плотские пахучие смыслы, до тех пор, пока старость не устремила ее чувственность в Ничто. Бабушка выдерживала паузу, возбуждала свою Внутреннюю Пустоту, своего Внутреннего Самца-Мертвеца-Иванушку.
(Дед Иван был бессмысленно-припадочно-яростный. Так и умер, кинувшись в сорок четвертом под танк немчуры.)
«О…л ты, о…л Иван!» — орал Командир в оглохшие уши Смерти. То-ли в восхищении орал, то-ли с сочувствием. А потом, завороженный подвигом блаженного, замолчал. Глядел на труп долго так, вдумчиво. А после пошел в деревню ближайшую, и немчуре той самой сдался.
«Расстреляйте меня!» — говорит: «Грешен я, ибо смешно мне все стало — и Родина моя, огромно-корявая и хищная, словно черт, и невеста дебиловатая, с косой до пояса, скользкой и липкой, будто петля, с повешенного снятая… Невестушка опостылела мне, с любовью ее угодливой, да с ляжками жирными, да с грудями огромисто-удушливыми. И смешны мне красноармейцы-паяцы, солдатики ада предательства русского, с оловянной вечностью в монголисто-подлых глазах. И падаль пролетарская, тля гармошечная мутации революционных…
Хаос в горошек… Горошек — в пулю… Слышу я, как Осень хрипло звенит бубенцами Конца, желтой гибелью листьев осеннего праха, как звенит колокол по Руси осиновой.
Все опостылело мне — и Иосиф Виссарионович, насекомое раздутое, кукла грузинская, Карабас-Барабас для наивных мальвиновых мальчиков русских, да для пингвинов в пиджаках чекистких.
Я бы спросил его: „Иосиф, перед кем понтуешься?“ Перед родинойрусьюсакральнойнеистребимойпараллельнойпосторонней, заледеневшей Моргоградом Ничто, Атлантидой перевернутой?.. Так нет такой Руси, нет!»
Командира расстреливают.
Командир, уже мертвый:
«Чертовая матрица! Не стоило всматриваться в Ивана то мертвого! Многое увидел я. Словно нутрь яви прозрел. А Родина-Мать, она то зрячих не любит! Выколет мне глаза коготками сучьими, садистически-задиристо, разухабисто-чикатилисто. А видение, что было мне — антинародно. Посему, выколят мне глаза колом, расчленят серпом, да молотом ударят по горе-уму. И этапом грустным, поэтом русским унесусь в смысловое гетто, туда, где нас нету. Гением от гниения, от гибельного Ивана, от вечного возвращения, от голоса Левитана…»
Колобок — гностический герой
Летят стрелы вражеские. Летят стрелы отравленные. Летят со всех сторон на Русь. И попадают точно в цель — в душу народа русского, душу широкую, да неуклюжую. Она, душа эта, солнышко распятое, блин расплющенный под вражеским сапогом.
Он же, блин этот — дремотное томление, Неубежавший Колобок. Будь она Подлинным Колобком, душа эта, не была бы она так жертвенно-очевидна, так заплевана, так темна, да затоптана. И шизоидно-революционна, как «Броненосец Потемкин», не была бы. И обманута бы она не была.
И стрелы вражеские не попали бы в нее.
