взрывчатки.
Сам сюжет, скорей, не московский и не а-ля девяностые, веет от него, скорей, чем-то около стивен-кинговским, и за собой тянет он не только тревожный пейзаж какой-нибудь американской деревеньки, вопреки здешнему индустриальному, но и ту полурелигиозную полуязыческую архаику, архаику простейшего и смертельно запуганного сознания, РАСЦИВИЛИЗОВАННОГО почти (так!) человека.
Мессидж сегодняшнего преступления — безусловно направлен к управляемому дикарю, его онтологической простоте. Здесь доверчивость идентична управляемости.
О том, что стивен-кинговщина сродни мамлеевщине я уже писала. Здешний старший брат словно бы и исходит из какой-то болотистой тревоги, распространяясь почти лавкрафтовскими щупальцами.
Декапитация реальности
Удивительно не то, что женщина разгуливала по центру Москвы с отрубленной головой. Удивительно, что этого не произошло раньше. Что множество женщин не бродили по городу, размахивая отрубленными головами. Или же играя ими в королевский крокет. Ибо именно это было бы тождественно и моменту и пространству — тому пределу, той концентрации дурной (!), низшей хаотизации и абсурда, коим является сейчас Россия.
Ежели в иных случаях уместно говорить — «Если бы чего-то, не было, то его стоило придумать», здесь мы имеем обратный феномен — манифестация придуманного явилась слишком поздно.
И, продекларировав очевидное (самое себя), не то чтобы полностью десакрализовалась, но как-бы истощилась, обесточилась, слилась с пейзажем.
Это уже даже не постмодернистская, а какая-то неконтекстуальная полностью смысло- и эмоционально-истощенная декларация. Пострефлексия. Остаточность.
Тем не менее, навязчиво напрашивается образ «карающего „бога“» — в лице той самой няни, ежели бы он был и как-то выглядел, то на мой вкус (убеждение) — именно таким и именно так.
Смертная казнь
