И они играют во все свободные часы, именно — играют, а не флиртуют… И если молодому телу свойственно стремиться к касаниям и прикосновениям, если обычно молодежь ищет этих касаний в танце, то эти два тела соприкасаются в борьбе… Они целыми днями борются…
— Сеничка, милый, давай жить с тобой в дружбе!.. Не будем больше драться!.. — вкрадчивым голосом, с кошачьим жестом, говорит нараспев Леля, а сама выглядывает, как бы ловчее кинуться на противника…
И вот уж они опять схватились, и смеются, заливаются…
Признаться, меня саму тогда захватила эта красивая в своей первобытности, непосредственной животности (так, верно, играли еще Адам и Ева до грехопадения) игра… И я долго любовалась на эту борьбу…
Но ведь не всю жизнь будут они бороться… А ведь они ни разу не говорили друг с другом серьезно…
Что знает Леля о духовном мире своего инструктора?
Что он — коммунист. Больше ничего.
Что знает инструктор о Лелиной идеологии?
Что она — комсомолка. Ничего больше.
Остальное ни ей, ни ему не интересно.
Это — молодая Кемь, коммунистическая…
А тут же рядом — другая, древняя, предревняя…
Живут старик со старухой у самого Белого моря… Ну, не совсем у моря, а так — с пол версты будет…
Живут, жуют шанежки, хворают, поправляются, кряхтят…
Я сняла у них комнату… Может быть, это — консерватизм, но мне у них показалось приветнее и даже роднее, чем в доме-коммуне…
— Ты, доченька, эту кружку не бери… — говорит мне старуха. — Эта кружка — моя… Ты вон лучше дедкину возьми…
— А не все ли равно? — изумляюсь я. Бабка смущенно молчит. За нее отвечает дедка:
— Она ведь у меня старообрядка… Так у них религия не позволяет…
Я изумлена еще больше:
— Как же вы, бабушка, коли вы старообрядческого закона, за православного замуж шли?..
— Я, милая, когда замуж шла, еще старообрядкой не была… Это я только четвертый год как старообрядчество приняла…
— Это она, — с усмешкой перебивает дед, — когда больна была… Уж думала — помирает… Тут соседки ее и смутили:
— Переходи-де к нам, в старообрядческую церковь, Бог тебе здоровья пошлет…
— Я уж теперь и сама жалею… Трудной он, закон старообрядческой… А только я, чать, — теперь уж грех опять от старой веры отойти?.. — тревожно, точно спрашивает она.
— А я так думаю… — говорит дед. — Это все одно: что наша церковь, что — старая… Бог у всех один…
Мне так лучше всего баптисты нравятся… Вот у тех, впрямь, все — по-евангельскому, по Христову учению… Так-то вот часто сидишь и думаешь:
— Бог-то вот один у всех, а откуда ж это столько религий, да вер пошло…
Когда-то, во времена оные, старшее поколение жило по старине, как живется, жизнью от мира сего, а молодежь все чего-то искала…
Теперь — наоборот.
Времена меняются…
Письмо двадцать третье
«ПТИЦЫ НЕБЕСНЫЕ». БУЗУЛУК
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь» и всякие вообще интернационалы. А пока что есть в самой Эсесесерии два народа, не на живот, а на смерть ненавидящие друг друга, народа таких маленьких, что далее щедрая на нацменьшинские культуры советская власть не нашла нужным предоставить им автономию, — народы эти: пензенские и самарские. Пензенские ненавидят самарских. Самарские ненавидят пензенских.
За что?
Был голод в Поволжье. Голодали самарские. Разбредались с голодухи в соседние губернии.
Лишний рот нигде не в радость. Не очень-то любезно принимали их соседи, особенно — пензенцы.
Потихоньку, полегоньку оправилась Самарская от голода. И даже стала как никак — культурный — центр.
Недаром писательница Мариэтта Шагинян писала, что все мы — граждане советской республики — живем в маленьких Веймарах. Да, велика Россия (хоть и не так уж теперь обильна), до Москвы далеко, да и дорого, а пока что во имя просвещения, а еще больше от непереносной провинциальной скуки,
